ЧайфStory

Альбом писал Елизаров. Сводили Бегунов и Нифантьев. «У них был период глубокого пьянства, и появился лишний повод выйти из дома — они сводили альбом» (Шахрин). «Мы почему-то с Нифантьевым стали какими-то продюсерами, — вспоминает Бегунов, — прослушивание было в Калининграде, оно добавило гари: ты месяц живешь какими-то переживаниями и вдруг понимаешь, что это никому не интересно… И все твои усилия — коту под хвост, о чем нам недвусмысленно дали понять».

«Лучший город Европы» — нечайфовский альбом «Чайфа». Все как надо, и Шахрин своим голосом поет… Не Чайф. Шахрин: «Тогда мне перестало нравиться звучание группы». «Это был период ужесточения «Чайфа», жести у нас добавилось» — Бегунов.

Альбом продавали, Костя сделал фотоальбом для магнитофонной катушки (кому в начале 89-го нужна была катушка?!), некто Пчелкин написал короткие эссе к каждой песне, Костя сделал тираж, катушек триста, которые где-то до сих пор лежат. Продавали по паре катушек перед концертом…

Цой

(Мемориал Александра Башлачева)

Примерно в те же дни приключилась одна история.

К «Чайфу» она прямого отношения не имеет. Хотя «Чайф» выступал на концерте памяти Башлачева.

Хороший был концерт. В конце неувязка вышла. Конец был запланирован так: последним — после всех — выходит Цой и один под гитару поет песню. Потом включается фонограмма Башлачева.

Цой вышел, начал петь, какой-то умник скомандовал завязывать, звук вырубили, включили фонограмму.

Цой понял, что уже все, конец. Но со сцены не ушел, сел на ступеньки под экраном, на котором горела в лучах прожекторов огромная фотография Башлачова. Шла фонограмма, пел мертвый Саша Башлачев, под фотографией сидел одинокий Цой.

На абсолютно пустой сцене под портретом Башлачева потеряный, грустный Цой.

Время Густова

«Я даже с облегчением воспринял,

что все кончилось — не видел

просвета впереди».

А. Густов

Время Лехи Густова пришло в апреле 89-го.

Почему апрель? Потому что январь, февраль и март из коллективной чайфовской памяти выпали, сказать о них что-то определенное не представляется возможным.

В апреле уволили Густова. Событие, как говорится, знаковое, но знак был уже не в том, что Леха в группе с самого начала, и даже не в том, что Леша перестал устраивать группу с точки зрения профессиональной, хотя такова официальная причина увольнения: «Он хороший парень, но в группе он выполнял работу звукооператора, нам нужен был хороший оператор, а Леха им не был» (Шахрин). Или Бегунов: «Лешка был в состоянии записать звук бочки из картонной коробки, но при виде настоящего пульта терялся. Лешку начали проверять и выяснили, что он не тянет».

Фокус в том, что на это первое в истории группы увольнение всем было наплевать. Включая самого уволенного. «Тут взаимное было желание, — рассказывает Густов, — мне стало скучно, я начал откровенно сачковать: звук как-то поставил, ну и ладно, идет же… Сел на стул, давай курить, а они что-то играют. Дальше было невозможно, я откровенно погано стал работать». Чайфы это чувствовали: «Я даже думаю, что Леха в тот момент начал из вредности делать что-то не так» (Бегунов).

Лешка был готов к увольнению и со всей интеллигентской нервичностью свою готовность демонстрировал. А «Чайф» был готов с одним из первых участников расстаться без сожаления. Расстались со скандалом: Леха попросил свою долю из общей кассы. Шахрин: «Занимался деньгами Игорь Злобин, он показал мне бумаги и сказал: «Извини, денег нет. Хочешь, отдай свои»… Я сказал Лешке: «Можешь обижаться, но денег нет».

Густов обиделся и ушел. Никто этого не заметил. Речь шла уже не о Лехе Густове, речь шла о группе. Которой к маю 1989-го на самом деле не было. При взгляде снаружи она как бы еще была, а изнутри — пусто. Как сказано несколько выше, группу постигло разделение. А как сказано в одной старой книжке: «…всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет, и дом, разделившийся сам в себе, падет» (Лука. 11, 17). Мало кто из рокеров эту книжку читал, но это уже вопрос отвлеченный. Важнее вот что: «Чайф» разделился сам в себе и был обречен. И все это знали.

Шахрин: «Пустое было время. «Чайф» уже единства не представлял собой. Мне перестала нравиться собственная группа. Я чувствовал себя дискомфортно в группе, дискомфортно в быту, но самое страшное — дискомфортно на сцене».

Шахрин как прирожденный позитивист пытался что-то сделать.

Во-первых, ему, да и всем остальным, было очевидно, что Злобин и Устюгов — ломоть отрезанный. Пашка пил, выкидывал штуки… Были в Уфе, ушел куда-то, появился за пятнадцать минут до концерта абсолютно невменяемый, перед выходом на концерт снял с Шахрина его «фирменную» фуражку, надел, сел на авансцену и весь концерт играл одно сплошное соло для двух девушек, с собой приведенных. Сам по себе.

Злобин: «Я Шахрина уже не переваривал. Мне Елизаров перед концертом в монитор говорил: «Игорь, соберись, сыграй этот концерт для меня», — и я собирался. Но выкинет Шахрин какую-нибудь штуку, и опять не могу»…