Чайка

Тимофей промолчал, а Степка буркнул:

— Нет, мериканцы.

— Товарищи, посветить нужно… Мы спички забыли.

— Трогай, — сказал Тимофей Степке и повернулся к женщине: — Некогда нам. К переправе торопимся.

Женщина схватила лошадь за узду.

— Нам посветить надо, — проговорила она гневно. — Если вы не гады, то поможете. А некогда, так хоть спички дайте.

Поколебавшись, Тимофей достал из полушубка спички.

— Коробок есть?

— Нет.

Отдать полный коробок было жаль: где их теперь возьмешь, спички-то?

Тимофей спрыгнул с телеги и, ворча, пошел следом за женщиной.

На краю оврага смутно вырисовывалась ручная тележка. Возле нее стояли две женщины, и над их головами с картавым карканьем кружилось воронье.

— Чего светить-то? — раздраженно спросил он.

— Вниз спустимся. Не оступись.

«По-домашнему она здесь», — подумал Тимофей, не отрывая глаз от спины женщины, уверенно спускавшейся в тьму крутого оврага.

Голова кружилась, и к горлу подступала тошнота от воздуха, настоенного смрадом разлагающихся трупов.

— Слушай… — остановившись, прошептала женщина. Тимофей услышал слабый стон, будто кто-то пытался крикнуть — и не мог. Он чиркнул спичкой. Тускло осветились груды окровавленных тел, голых и прикрытых кое-какими лохмотьями. Тимофей медленно повел дрожащей рукой и выронил спичку: на него широко открытыми глазами смотрел головлевский механик.

— Свет! — заторопили Тимофея сразу два женских голоса.

— Милый, мученик ты наш, голубчик! В чувствии? — горячо, со слезами спросила женщина, выделявшаяся в темноте белым полушалком.

Федя застонал.

Женщины наклонились над ним и попытались поднять, но это оказалось им не под силу.

— Тяжел, — проговорила женщина в белом полушалке. Она взяла из рук Тимофея спички. — Ну-ка, возьмись, а я посвечу.

«Не дай бог, кто из немцев заметит», — подумал Тимофей. Ему не терпелось поскорее выбраться из этой страшной могилы, и он быстро взвалил себе на спину безвольное тело механика.

— Светите, мать вашу…

Женщина со спичками забежала вперед. Тимофей шел покачиваясь. Выбравшись наверх, он опустил стонущего механика на тележку и, обтирая лицо полой полушубка, хрипло спросил:

— Все?

— Все, дорогой. — Женщина отдала спички и крепко пожала его руку. — Спасибо, товарищ!

Тимофей, ничего не ответив, заторопился к своей телеге.

— Чего там, тять? — жадно спросил Степка. Вырвав у него кнут, Тимофей замахнулся.

— Я тебе, сукин сын, что сказал? До отцовских дел…

— Да я ж просто так… — отодвигаясь, пробурчал Степка, а сердце захлестнула обида, и он зло дернул вожжи. — Двигай, коняга, чего разоржалась? Тебе да мне — ни жить, ни говорить: судьбина такая. Н-но, сволочь!

Лошадь понеслась рысью. Тимофей полулежал, облокотившись на мешок с сеном. Лицо у него было расстроенное и злое.

Через Волгу переправились почти в полночь. Дорога лежала вдоль леса. По небу тоскливыми островками плыли молочно-пепельные облака. Когда они закрывали луну, чернота леса сливалась с чернотою земли и лошадь, замедляя шаг, ступала как бы ощупью. А когда облака редели или луна сама показывалась из-под них краешком, на дороге и по левую обочину ее, точно разбросанные куски жести, мерцали лужи.

Степку тяготило молчание отца. Что сказал ему немец? Чем распалил так, что и до сих пор остыть, не может? Хлестнув лошадь, он посмотрел через плечо на Тимофея, потом потихоньку достал кисет с табаком и вздохнул.

Страшен отец в гневе, и рука у него тяжелая. Не приведи бог попасть под нее в такую минуту — искалечит. Вот ведь в детстве хватил поленом по ногам и на всю жизнь кривоногим оставил. Он как будто и не замечает, что у сына и на щеках и под носом густо щетина лезет. Для него он как был Степкой, так им и остался. Перед женой стыдно. Она нет-нет да и скажет: «Степан, тебе же пять лет за двадцать перевалило, отцом скоро будешь, а тятя тобой ровно сосунком помыкает». А это верно… По его и жениным подсчетам, на страстной он должен отцом стать. Мать распашонки готовит. И только один он, отец, ничего не замечает, как со щенком обращается. Из-за него и от соседей «Степана» не дождешься, не говоря уж о «Степане Тимофеиче»… И в глаза и за глаза Степкой Колченогим кличут.

От этих мыслей, а может быть, от мрачной осенней ночи сердце чувствовалось сдавленным и тоскующим.

Они подъезжали к Ольшанскому большаку, который, перерезав дорогу двумя глубокими колеями, скрывался в темноте леса.

Полевая земля повсюду, куда хватал глаз, лежала мертвая и точно в язвах. Трудно было отыскать целину, не развороченную снарядами. То там, то здесь чернели изуродованные, опрокинутые набок и вверх колесами и зарывшиеся в землю машины и орудия; большак вырисовывался посреди этой трупной безжизненности прямыми, тускло мерцающими полосами.

— Никак идет кто-то… Тять, гляди! Тимофей скосил глаза.

По большаку действительно кто-то шел, быстро приближаясь к лесу.

— Останови-ка лошадь!

Степка натянул вожжи и, вглядываясь, приложил к глазам руку.

— Девка вроде. Боится нас, видишь — встала. Назад, знать, хочет… Нет, гляди-кось, сюда идет.