Чайка

— Спасибо низкое, соседское, Никита Михеич… Удружил, присоветовал… На забаву потешился, а я через то… Вчерась, кажись, жизнь бы за тебя отдал… Думал, почтенный самый человек изо всего села, каково-то теперь ему: и руки немцам жмет, и шутом перед ними, прибаутки разные сказывает… Все, мол, за народ терпит, а оказалось?.. Пришел я к тебе только для того, чтобы сказать: сволота ты, Никита Михеич!

— Эка удивил, — холодно ответил Михеич. — А ты думал, на песью должность к Гитлеру хорошие люди, вроде тебя, пойдут? Конечно, сволота.

Снимая картуз, засмеялся.

— Ты чего? — настороженно спросила жена. Михеич подмигнул ей, и в шустрых глазах его замелькали веселые огоньки.

— Максу-ваксу, баба, представил… У него пальцы-то, говорят, вместо балалайки, — наигрывает на них.

Повесив картуз, старик сел за стол напротив гостя.

— Ну, Карп Савельич, давай сволота — я то есть — тебя послушает. В подполе мука была?

— Была. Что ж из того? — Карп Савельевич тяжело задышал. — Теперь и она вместе с домом сгорела.

— А тебе хотелось, чтобы она немцам досталась? А с твоей легкой руки, чтобы они все село за горло схватили, как твой пес этого немца? Очень соответствует. Может, потому ты и в лес отказался свезти?

Глаза Михеича остро вонзились в глаза гостя. Карп Савельевич отвернулся.

— Гол, как сокол, теперь, — пробормотал он. — Пса верного, и того…

— Да, вот пса жалко, стоящий пес; куда умнее, скажем, хозяина: не прыгнул на меня — за немцем погнался.

Михеич снял с коптилки нагар, побарабанил по столу пальцами и сказал резко, почти крикнул:

— Власть советская не забудет того, что у тебя дом сгорел за общенародное… — Оглянулся на окно и снизил голос. — Где у тебя сыны. Не забыл? Им на фронте ни тяжелей, ни легче оттого, цел у тебя дом или погорел. А вот ежели бы ты своей пшеницей немцев откормил, силы бы проклятым прибавил, чтобы они покрепче на твоих сынов накинулись… Как думаешь, Карп Савельич, какое сынки тебе благодарствие преподнесли бы?

Карп Савельевич опустил глаза.

— Нет, ты соответствующе мне скажи: какое?

— Сыны-то сыны, а куда ж я теперь? Нет ничего, и немцы не помилуют.

— В партизаны иди! — Брови Михеича сдвинулись. — Детишки, чай, по тебе здесь не плачут. Один…

— Где ж их найдешь, партизанов-то? — угрюмо буркнул Карп Савельевич;.

Михеич улыбнулся.

— Вот в этом помогу тебе. А пока в лес иди, к Гнилой балке, жди там. Сейчас же иди. У меня засиживаться нечего. Каждую минуту могут зайти.

Он протянул Карпу Савельевичу руку. Поколебавшись, тот пожал ее и поднялся. У двери обернулся.

— А за «сволоту» прости, Никита Михеич… вгорячах.

— Ладно! Как говорят, бог простит. Напередки только рот по надобности открывай: поесть да умное слово молвить. Оно и соответствует.

— И связался ты с этим делом! — сердито сказала жена, когда захлопнулась за Карпом Савельевичем дверь.

— Не связался, а народ на это дело поставил, — внушительно подчеркнул Михеич. — И партия! Хотя и беспартийный, а все равно — доверием пользуюсь.

Сказанное слово «народ» застряло в голове и не выходило из нее. И вдруг всего его в холодный пот бросило от внезапно пришедшей мысли:

«Сбегу, а немцы в отместку на всем остальном народе отыграются, из-за меня одного могут, как в Покатной…»

— Соответствует максам, — прошептал он и сердцем почувствовал: никуда не уйдет, не может уйти, будет ждать рассвета. Он исподлобья взглянул на жену, настороженно наблюдавшую за ним с полатей. «Сказать или не надо? Завтра сама все узнает. Как лучше?»

У него нашлись силы заставить себя улыбнуться.

— Давай-ка, старуха, тряхнем стариной! — и голос не выдал: прозвучал шутливо, легко. — Где-то у тебя там, в чулане, пол-литровочка припрятана?

Старуха слезла с полатей. Под ее массивным телом запищали половицы.

— Что за праздник? Ведь ты хотел…

— Знаю. Хотел дождаться, когда немцев от нас… На радостях, стало быть… оно и соответствовало бы, а теперь… Да почему не праздник? Ровно полвека вместе прожили, это ли не праздник? Неси! — повелительно поторопил он, заметив, что жена не очень расположена с ним согласиться.

Вернувшись из чулана с запыленной пол-литровкой, она поставила на стол чашку.

— Две ставь!

— Ни к чему мне, Никитушка, себе побереги… Тебе это в удовольствие, а у меня от нее только боль в голове.

— Ставь!

Вздохнув, старуха полезла в шкафчик. Михеич до краев налил обе чашки, чокнулся с женой. Она выпила глоточками, морщась, он — залпом.

— Хороша!

Михеич привлек к себе голову старухи и с чувством поцеловал. Растроганная лаской мужа, она всхлипнула.

— Полвека вместе, баба, прожили, — гладя ее седые волосы, дрогнувшим голосом сказал Михеич. — Всякое было… Оно и соответствует: жизнь прожить — не поле перейти. Случалось, и скандалили, а больше, помнится, душа в душу… Детей народили один к одному: поди, украшение в армии — пять сынков!

Из глаз его выкатились слезы.

— Свидеться бы…

— Даст бог, свидимся, — заплакала жена.

— Конечно, свидимся.

Михеич обнял ее крепче и, как в молодости, щекой к щеке прижался. Слезы их перемешались.

— Полвека, говорю, баба, вместе прожили… а теперь… завтра…

Слова застряли в горле.