Чайковский

Вероятно, именно этот разговор и повлиял решающим образом на последующее поведение и на те окончательные выводы, которые сделал для себя Чайковский. Во всяком случае, по общему мнению друзей и родственников, его было просто не узнать. От блестящего светского молодого человека не осталось и следа. Хорошо почувствовавший быстрое и удивительное перерождение своего старшего брата, Модест вспоминает, что с этого времени «ни о любительских спектаклях, ни о светских знакомых нет и речи. Музыка поглощает все… К прежним друзьям в это время Петр Ильич значительно охладел. Он отзывается с презрением о их пустоте и мало-помалу от них отходит… Его дразнят длинными волосами, которые он себе отпускает, удивляются, порицают, охают перед его решением серьезно заняться музыкой». «…Домоседство, возрастающая небрежность туалета, усидчивость в труде… заботы о таких вещах, которые прежде были несовместимы с обликом блестящего повесы». И при этом «полное отсутствие разговоров о спектаклях и балах — все вместе и удивляет, и умиляет, и радует».

Серьезное и вдумчивое отношение Петра Ильича к занятиям удивило его педагогов. И когда в августе он подал прошение о зачислении в открывающуюся первую российскую Консерваторию (именуемую до 1866 года Музыкальным училищем), он был принят без промедления, хотя число желающих поступить в нее далеко превышало имеющиеся возможности.

Восьмого сентября 1862 года состоялось торжественное открытие этого высшего музыкального учебного заведения. С благоговением слушал Чайковский горячую речь учредителя и первого директора Антона Григорьевича Рубинштейна, с которой он обратился к педагогам, музыкальным и общественным деятелям и будущим воспитанникам: «Будемте работать вместе, будем помогать друг другу, будем стараться дорогое для нас искусство поставить на ту высоту, на которой оно должно стоять у народа, столь богато одаренного способностями к музыкальному искусству; будемте неутомимыми служителями того искусства, которое возвышает душу и облагораживает человека». Он призывал учащихся, «не довольствуясь посредственностью, стремиться к высшему совершенству». Ведь только став «истинными художниками, они будут в состоянии приносить пользу своему Отечеству».

Слушая эти слова, Чайковский, теперь уже учащийся консерватории, безусловно был взволнован и воодушевлен. Думается, что этот второй решительный шаг — поступление в профессиональное высшее учебное заведение — и предопределил нелегкий выбор. И действительно, всего через день он сообщает Саше: «Я поступил во вновь открывшуюся консерваторию… Теперь решительно убедился, что рано или поздно, но я променяю службу на музыку». В строках письма еще звучит эхо былых сомнений, но становится все более ясным, что стремление к творчеству побеждает.

Увлеченный открывающимся ему миром большого искусства и окрыленный творческими успехами, он принимает окончательное решение: в апреле следующего года, еще не закончив свой первый учебный год, Петр Ильич подает прошение об отчислении его со службы в Министерстве юстиции. 1 мая 1863 года он был освобожден от штатного места и, согласно правилам того времени, стал считаться «причисленным к министерству», что означало нахождение в резерве, без жалованья.

Петр Ильич последний раз спустился по мраморной лестнице и вышел из здания. Тяжелая массивная дверь захлопнулась за ним. Он остановился и огляделся: вокруг вроде бы так же спешили люди, справа, на Невском, с грохотом мчались экипажи. На красивых, выхоленных конях гарцевали в блестящих мундирах праздные гвардейские офицеры. Город жил своей привычной жизнью. Только у него привычная жизнь кончилась…

Будущий композитор медленно шел по главному проспекту столицы в сторону Невы. От Казанского собора он свернул направо и вскоре вдоль канала вышел к Мойке, где высилось здание консерватории, расположившейся в бывшем особняке Демидова.

Он неторопливо шел по весеннему городу, в который раз стараясь предугадать последствия сделанного шага. Майское солнце и какая-то особая свежесть, исходящая от освободившейся от льда Невы и ее многочисленных притоков и каналов, наполняла воздух и придавала мыслям удивительную ясность. Через неделю настанет его день рождения — двадцать третий по счету. Это много или мало? Наверное, немало… Ведь его кумир — Моцарт — совсем в юном возрасте своими выступлениями вызывал всеобщее изумление, а семилетний Бетховен уже создавал свои первые сочинения. Десятилетний Шопен давал открытые концерты, а его учитель, Антон Рубинштейн, в одиннадцать лет выступал за рубежом! Было над чем подумать… Но молодой Чайковский верил в свое предназначение, надеялся, что самоотверженный и неустанный труд в конце концов компенсирует время, потраченное на юриспруденцию и на бездумное времяпрепровождение. И не ошибся. Пройдут годы, и именно он, по словам его друга Лароша, станет примером «выдающегося композитора, начавшего так феноменально поздно».