Чайковский

Летом 1881 года Петр Ильич решил сочинить новую оперу. Идеальную оперу, которую критики и зрители примут с восторгом. Композитора сильно угнетали рассуждения критиков насчет того, что Чайковский-де не имеет способностей, необходимых для того, чтобы написать хорошую оперу. «Если оперная музыка от времени до времени привлекает меня, то значит, я нисколько не менее способен к ней, чем к другим отраслям. Если же я терпел на этом поприще неудачи, то это только доказывает, что, вообще, я еще очень далек от совершенства и впадаю в ошибки, сочиняя оперы, точно так же, как делаю их и в симфонических и камерных сочинениях, среди коих тоже есть весьма много неудачного. Если мне суждено еще прожить несколько лет, то, может быть, я дождусь, что моя “Орлеанская дева” найдет подходящую исполнительницу или что “Мазепа” будет как следует поставлен и исполнен, и тогда, быть может, перестанут утверждать, что я неспособен написать хорошую оперу. Но сознаю трудность победить предубеждение против меня как оперного автора»^[182].

Перебрав несколько сюжетов, Чайковский остановился на истории предательства гетмана Ивана Мазепы, описанной в пушкинской «Полтаве». Точнее не столько на самом предательстве, сколько на драматических отношениях между Мазепой, Марией и Кочубеем. Сообщив баронессе фон Мекк, что он начал с музыки к сцене Марии и Мазепы («И скоро в смутах, в бранных спорах, быть может, трон воздвигну я!»), Петр Ильич поинтересовался ее мнением по поводу выбранного им сюжета. Баронесса ответила: «Думаю, что это отличный выбор, хотя личность эта очень мрачная, такого характера, который никогда еще не попадал под Ваше перо, но у Вас, милый друг, она, наверное, выйдет вполне удачно»^[183].

В самом начале работа над оперой была прервана ради написания трио для фортепьяно, скрипки и виолончели «Памяти великого художника», посвященного памяти Николая Рубинштейна, умершего 23 марта 1881 года от туберкулеза в возрасте сорока пяти лет (в годовщину смерти Николая Григорьевича, на памятном вечере в Московской консерватории, это сочинение Рубинштейна прозвучало в первый раз). К «Мазепе» Чайковский вернулся в мае 1882 года. В его распоряжении было либретто, написанное критиком и поэтом Виктором Бурениным для композитора Карла Давыдова, бывшего в те годы директором Петербургской консерватории. Давыдов тоже собирался писать оперу на этот сюжет, но передумал после того, как написал несколько сцен. Чайковский переработал либретто, приведя его в большее соответствие с пушкинским текстом.

Работа над «Мазепой» продвигалась медленно, Петр Ильич говорил, что ни одно крупное сочинение не давалось ему с таким трудом. Главная сложность заключалась в гармоничном совмещении драматических переживаний Марии и амбиций Мазепы с эпическими картинами Полтавской битвы. Партитура была закончена лишь в апреле 1883 года.

В целом опера получилась добротной. Добротной, но не шедевральной. Местами стремительному развитию действия мешают эпизоды, лишние с точки зрения драматургии (особенно это ощущается в первом действии), а «жесткий» лейтмотив Мазепы идет вразрез с чрезмерным лиризмом его вокальных партий («На склоне лет моих ты, как весна, мне душу оживила, и в страстном лепете речей твоих для старика была чарующая сила!»). И вообще роль Мазепы получилась весьма сложной, сложной как в певческом, так и в драматическом смыслах – она сильно затратна по голосу, и не каждому артисту удается гармонично совместить злодейскую и лирическую ипостаси своего героя.

«Мазепу» одновременно поставили в Большом и Мариинском театрах. Московская премьера состоялась четырьмя днями раньше – 15 февраля 1884 года, но зато 19 февраля в Мариинском присутствовал император Александр III, которому опера явно понравилась, поскольку он остался до конца представления. Публика встретила «Мазепу» тепло, но без особого восторга, а критики больше ругали оперу, чем хвалили. В общем, снова вышло нескладно, и Петр Ильич был сильно огорчен. Мы-то с вами знаем, что «Мазепе» было суждено стать одной из ступеней на пути к замечательной «Чародейке», но Чайковский в 1884 году этого знать не мог, да и сама «Чародейка» его не обрадовала – современники и ее не поняли, увы.

«Ежечасно и ежеминутно благодарю бога за то, что он дал мне веру в него. При моем малодушии и способности от ничтожного толчка падать духом до стремления к небытию, что бы я был, если б не верил в бога и не предавался воле его?»^[184], – писал он Надежде Филаретовне.