Чайковский. История одинокой жизни

Когда она в письме спросила его, не хочет ли он “принести ей жертву” – прожить месяц во Флоренции, – само собой разумеется, она наймет ему дом, абонирует рояль, он не будет видеть никого, если не захочет, – он ответил согласием, и так была снята вилла Бончиани на виале деи Колли. Сама Надежда Филаретовна с семейством жила в полуверсте. Это был дворец некоего Оппенгейма, женатого на дочери флорентийского банкира и сенатора, выстроенный лет тридцать тому назад на английский лад. Сначала ей показалось неудобным его расположение: спальни были в первом этаже, приходилось несколько раз в день подниматься по лестнице, что ей становилось все труднее, но остальное было превосходно: сад был в цветах, несмотря на конец октября; в зале прекрасно звучал рояль; внизу был даже бильярд, на котором вечерами упражнялись мальчики, а репетитор играл великолепно. Часть прислуги была итальянской, часть она везла с собой; дворецкий был выписан из Москвы.

Она предлагала ему на выбор: квартиру в городе или дом возле себя. Он выбрал второе. И теперь, когда пара серых, с подстриженными хвостами лошадей остановилась у крыльца и лакей, тоже в серой ливрее, спрыгнув с козел, распахнул низенькую дверцу, Петр Ильич на мгновение замер, спустив ногу к подножке: ему показалось, что лучшего места в мире нет и никогда не захочется.

Внизу был ресторан – пустующий в это время года и закрытый изнутри деревянными ставнями. Пинии и пальмы сада под лунным светом казались сделанными из воды и серебра. Дом был двухэтажным, и насколько можно было заметить – на плоской крыше его была устроена терраса.

– Завтра вы увидите оттуда монастырь, кампосанто, Аппенины, – сказал Пахульский.

Слуга и повар были наняты заблаговременно, с синьором Бончиани было уговорено: ничем приезжего не беспокоить, со всеми вопросами и расходами обращаться во дворец Оппенгейма. И высокое бархатное небо, и вся эта ночь как будто просили снизойти к ним приезжего человека.

Черноглазый, белозубый Гектор выбежал с поклонами, метя дорожку белым фартуком. Чайковский вошел в дом. Тут был тот особый дух итальянского тепла, который исходит от трещащих в камине оливковых веток. Ничего лишнего, безвкусного, тяжеловесного; хола и комфорт чистого, веселого и светлого жилья: гостиная, столовая, две спальни (его и Алешина), уборные комнаты. Великолепный инструмент в простенке гостиной и на нем – присланные из дворца Оппенгейма “Отечественные записки”, “Русская старина”, “Московские ведомости”.

– А здесь, Петр Ильич, если пожелаете, книги: Надежда Филаретовна отобрала для вас: о Биконсфильде, о Бисмарке (парижское издание), критика Лароша в последнем “Голосе”, переписка Екатерины с Гриммом.

– Да, да… Поблагодарите. А как она?

– Вчера получился ваш вальс для скрипки. Играли весь вечер. Юлия Карловна поджидала сестру – теперь с Лидией Карловной они начнут разучивать дуэт из “Онегина”. Надежда Филаретовна очень радуется приезду внука.

– Когда пришел клавираусцуг?

– Вчера, вместе с вальсом.

– А как ее здоровье?

– Страдает головными болями, жалуется на холод… Но бывают дни, когда и гулять выходит, и в крокет играет. Сегодня ходили с ней искать того мальчика, помните, о котором вы писали в прошлом году, который так изумительно пел? Но вместо него нам все попадались взрослые бродяги да хористы из театра Пальяно.

Алеша распоряжался вещами, объяснялся с Гектором на итальяно-русском, в прежние поездки усвоенном, языке.

Петр Ильич в усталой рассеянности расстегнул жилет. Пахульский немедленно взялся за шляпу.

– Вот здесь, – сказал он, заострив свою бородку, – ваш слуга найдет русский чай и русские папиросы. Надежда Филаретовна боялась, что здешние окажутся вам не по вкусу.

– Спасибо, спасибо… Она слишком добра.

Он проводил его до крыльца. Пахульский сел и еще раз раскланялся. Лошади процокали по шоссе. Потом стало тихо. Чайковскому в тишине показалось, что земля, несясь в ночь, тянет какую-то смутную басовую ноту.

Назавтра утром он увидел монастырь, кампо-санто, Аппенины, синеву неба, чернь кипарисов, услышал еле доносимый ветром плеск Арно. Она писала:

Здравствуйте, мой милый, дорогой, несравненный друг!

Чувствовать ваше присутствие вблизи себя это такое блаженство, которого никакими словами не выразишь…

Он не сразу нашел, что отвечать на это. Ему нездоровилось, с дороги расстроился желудок, сосало под ложечкой, Алеша дулся на него за какой-то пустяк, и они оба долго не могли сговориться, ехать ли в город на омнибусе, узнать, нет ли на почте писем, или пойти гулять в Сан-Миньято, смотреть эспланаду, или сесть Петру Ильичу за либретто “Орлеанской девы” – скверная опера Верди не мешала ему думать о своей, – на того же Шиллера.

Наконец, уговорились пойти в город. Письма получились от обоих братьев – Моденьки и Толи. По дороге купили зубной порошок и тросточку, а когда вернулись – пошел осенний, теплый, итальянский дождь.

С этого дня началась размеренная, рабочая жизнь.