Чайковский в Петербурге

— Бо–об!.. Ну, как не стыдно!.. Простите нас, ради бога, — обратился он ко мне, протягивая руку. — Мы хотели скрыть от вас… Мне даже совестно смотреть вам в глаза… Простите нас за ребячество… Но, право, нам было очень интересно!

— Как?.. Неужели ты так‑таки и стоял на коленях и подглядывал?! —закатывался веселым смехом Модест Ильич».

Постепенно молодой актер освоился среди этих непосредственных, простых людей. Раньше он не бывал в Петербурге, и Петр Ильич, зная это, расспрашивал его о том, какое впечатление произвел на него наш город, который он считал одним из самых красивых в Европе. Особенно восхищался Чайковский городом — Адмиралтейством, Сенатской площадью, Медным всадником…

Вышли на угловой балкон. Постояли там, полюбова* лись видом, который с высоты пятого этажа был очень хорош. В этот день закат казался особенно багряным.

Потом обедали, и за обедом тоже было весело и непринужденно. А Юрий Михайлович все смотрел на Петра Ильича и не верил своим глазам: неужели этот простой и скромный человек тот всемирно известный композитор, которого раньше он считал недосягаемым божеством?!

Вид с углового балкона квартиры Чайковских на «дом Пиковой дамы».

«…После обеда пошли в гостиную и стали музицировать. Боб сел за рояль и стал что‑то играть.

— Дядя Петя, давай сыграем в четыре руки.

— А что играть? —ответил Петр Ильич.

Боб отыскал ноты, и они стали играть».

Потом Петр Ильич спросил Юрия Михайловича, что он хочет еще услышать.

Юрьев растерялся, так как не считал себя знатоком музыки, но все же сказал, что ему очень нравится вальс из «Спящей красавицы», да и марш в «Гамлете» произвел на него сильное впечатление.

Чайковский попросил племянника отыскать ему ноты, он боялся спутать, играя наизусть. Потом вальс сыграл Модест Ильич.

Так и видишь эту огромную пятиоконную комнату. За окнами закат (в тот день он был ярким…). Впрочем, нет, это ведь октябрь, уже стемнело, зажгли лампы. А на пианино горят свечи и освещают красивую седую голову. Петр Ильич — в пенсне, он близоруко всматривается в ноты — быстро забывает он свои произведения…

Он играет похоронный марш, играет в той самой комнате, где через несколько дней будет лежать в гробу…

Впечатление, которое произвел Петр Ильич на молодого Юрьева, было огромно. Он так же, как и все, близко знавшие композитора, отмечал в Чайковском обаяние, мягкость, какую‑то особую деликатность, и во всем — достоинство и благородство.

Шли репетиции концерта. Почти на всех (их было четыре) удалось побывать семнадцатилетнему Юрию Давыдову, который тогда учился в военно–кавалерийском училище.

«Ни одно произведение, — вспоминал он, — за всю мою жизнь не производило на меня такого сильного впечатления, как Шестая симфония».

Еще во время репетиций Чайковский почувствовал, что оркестрантам симфония не понравилась, вернее, они не поняли ее, остались равнодушны, чего никогда при исполнении других его вещей не бывало. Раньше бы это огорчило и даже взволновало композитора, но теперь убежденность его в безупречности нового творения была так сильна, что недоверчивое отношение музыкантов не поколебало ее. «Лучше этой симфонии никогда ничего не писал и не напишу», — утверждал он.

Почти два года назад он задумал и долго «вынашивал» эту симфонию. Ему хотелось написать большое произведение, которое стало бы завершением его музыкальной жизни. И он надеялся, что не умрет, «не совершив этого».

В декабре 1892 года, будучи за границей, Чайковский навестил спутницу детских лет, любимую свою гувернантку Фанни Дюрбах. Это свидание, видимо, способствовало созданию симфонии.

Старушка жила во Франции, в небольшом городке Монбельяре. Она бережно хранила ученические тетради, письма, записки Петра Чайковского — любимого ее воспитанника.

Целый день Чайковский с волнением перебирал ветхие листочки, исписанные его детским почерком. Оба все время едва удерживались от слез. Далекое прошлое, родной воткинский дом, мать — все ожило в этих воспоминаниях.

Потом в Берлине, у себя в номере, Петр Ильич, по его словам, предавался «важным и чреватым последствиями» размышлениям.

Вернувшись в Клин, он начал писать. Это было 4 февраля 1893 года. Через пять дней первая часть вчерне была закончена.

На другой день он принялся за сочинение третьей части, но прервал его. Пришлось поехать в Москву, затем на концерт в Харьков.

18 марта вечером композитор вернулся в Клин, а 19–го с утра уже сидел за простым некрашеным столиком у окна в своей спальне и работал.

24 марта был закончен черновик всей симфонии, 25–го Петр Ильич уехал в Петербург, о чем написано в начале этой главы.

В мае — большое заграничное путешествие: Берлин, Лондон, Кембридж, где происходила церемония присуждения Чайковскому степени доктора музыки.

В письмах, которые он посылает из‑за границы брату Анатолию и племяннику Владимиру Давыдову, он жалуется на безумную, не поддающуюся никакому описанию тоску и прибавляет: «В моей новой симфонии есть одно место, которое, кажется, хорошо ее выражает…»