Чахотка. Другая история немецкого общества

Прибавка в весе означала, что пациент идет на поправку. Бромме писал о больничное еде: «В час обед. Он состоит из супа, потом либо жаркое, либо мясо с овощами. Порции мяса тут такие, что дома можно было бы накормить целую семью»^[578]. С изумлением Бромме упоминает о пациенте, который прибавил 5 килограмм за неделю. «Правда, пока это единственный случай по больнице»^[579].

Но Бромме не мог по-настоящему радоваться роскошному больничному питанию, дома его ждала семья, которой не на что было жить: пока рабочий находился на лечении, ему не выплачивалось жалование. Больничных выплат на ежедневные нужды семьи не хватало^[580]. «Пока я тут объедался, жена должна была прокормить себя и пятерых детей на 5,25 марок»^[581]. Многие пациенты старались скорее выписаться домой, чтобы вернуться к голодающей семье.

День в рабочей больнице скорее напоминал день в казарме, чем на курорте. Больницы содержались обособленно, контакта с внешним миром часто почти не было^[582]. Заборы и ворота препятствовали самовольному уходу больных с территории лечебницы. Проводить день в палате не разрешалось, и кроме лежачих веранд больные коротали время в общей комнате отдыха и игровой. Гулять разрешалось только по специально проложенным маршрутам. После прогулки ворота запирались.

Употребление табака, алкоголя, посещение баров и трактиров были запрещены. Нарушителей правил отправляли домой. «Из-за постоянного посещения питейного заведения 14 пациентов выписали домой, шестерых выгнали из‐за регулярных нарушений порядка и врачебных предписаний, троих — из‐за бесстыжего поведения и по одному — из‐за неисправимой нечистоплотности и за клеветнические письма», — значилось в отчете легочной лечебницы Шёмберг в Вюртемберге за 1898 год^[583]. Больным, изгнанным из больницы за нарушения, страховое общество больше никогда не оплачивало больничного лечения.

Большинство нарушений проистекало от скуки. Развлечений в больнице было мало. Можно было играть в настольные игры, разрешали играть в карты (только не на деньги), в библиотеке была легкая литература вроде Людвига Гангхофера, Макса Эйта и Вильгельма Гауфа^[584]. Бромме сообщал еще о христианских популярных книгах, патриотических рассказах, пьесах Шекспира и Шиллера, старой подшивке иллюстрированной газеты Die Gartenlaube, книгах по военной истории и словаре Брокгауза 45-летней давности^[585]. В читальном зале хранились газеты «без четкой направленности»^[586]. Социал-демократическая пресса была запрещена, как и любая политическая деятельность. Ведь в больнице рабочих не просто лечили, их воспитывали добрыми гражданами, далекими от идей классовой борьбы.

Однако большинство больных чахоткой никогда не попадало ни в какие больницы. В 1914 году лечебницы смогли принять только одну десятую часть всех легочных больных в стране, то есть 90 % больных туберкулезом мучились и умирали дома^[587]. Либо в больницах не хватало коек, либо рабочие, даже с явными признаками чахотки, не переставали работать из последних сил, чтобы прокормить семью. Либо их болезнь была уже так запущена, что в больнице больше не могли помочь.

12. Критика лечебниц

В начале XX века народные клиники столкнулись с резкой критикой со стороны представителей самых прогрессивных медицинских дисциплин — бактериологии, социальной гигиены и хирургии. Бактериологам вроде Роберта Коха общественные клиники казались излишними, для них борьба против чахотки означала борьбу против ее возбудителя^[588]. Медик Георг Корнет, изучавший пути заражения туберкулезом, упрекал лечебницы в неэффективности: «Бороться с туберкулезом с помощью здравниц — всё равно что бороться с голодом, раздавая икру и устриц, а не хлеб и сало»^[589].

Как и санатории, больницы лечат только легкие случаи, иногда даже не столько больных, сколько лишь пациентов с подозрением на чахотку или вовсе уже выздоравливающих, чью трудоспособность можно восстановить быстрее всего. Такие пациенты, конечно, улучшали статистику успешной работы больниц^[590]. Больных, на которых не действовала терапия, направляли домой либо сразу, либо в течение первых недель. Выписывали даже беременных женщин, если, по мнению врача, беременность могла негативно повлиять на ход болезни^[591]. Один врач писал: «Самая ужасная часть нашей больничной деятельности в том, чтобы отсылать домой бедных, тяжелобольных людей»^[592]. По крайней мере, больные точно знали, что у них открытая форма туберкулеза и жить им осталось недолго. Если врач не принял в больницу — считай, смертный приговор.

Критики упрекали больницы в том, что лечить берутся лишь легкие случаи, а запущенных и заразных оставляют умирать в кругу семьи, распространяя инфекцию среди родных и близких. Бактериологи требовали не только лечить легких больных, но и изолировать тяжелых, чтобы не распространять заразу. Иммунолог Эмиль фон Беринг в 1903 году ратовал за то, «чтобы кашляющих туберкулезников изолировали от здоровых еще людей и помещали в карантин»^[593].