Chanel No.5. История создателя легенды

Письмо моего друга Виньо особенно трогает меня, потому что он предлагает несколько путей: он просит меня написать прямо одному из его знакомых в министерстве иностранных дел, Барре (я знал его еще по военной миссии в Москве), чтобы внести Иду и Эдуарда в список французов, подлежащих репатриации, с указанием их предположительного местоположения. Он также приводит в пример одного из своих друзей, который, «если уж на то пошло», говорил непосредственно с Пуанкаре о своем брате, у которого были неприятности с военными и консульскими властями в Сибири из-за того, что он подчинялся приказам военной миссии в Москве. Хорошо, по его словам, что Пуанкаре осознает реальность ситуации, так что можно быть уверенными, что ни одно письмо не останется без его внимания. Виньо продолжает: «Конечно, если бы он знал обо всех безумствах, совершенных в России, которые стоили и стоят французам жизней, он бы относился к нашим чиновникам там с большим почтением. И когда офицер, получивший пальмовую ветвь и орден Почетного легиона за военные действия, просит его принять меры, чтобы вернуть его жену и сына, он не может не предпринять шаги и не озадачить министерство иностранных дел, где сидят самые ужасные бюрократы, которых только можно представить себе. Когда мы вернемся в Россию? Мы все там пропали… Хоть бы всем репатриантам хватило на жизнь, какое горе!»

Что же касается моего личного положения, я фактически потерял в России все: исключительную должность, состояние и даже свои ящики для офицерского багажа, брошенные где-то в Киеве и во время Онежской экспедиции. Ничего из этого мне никаким образом не было компенсировано… В том, чтобы поправить свое положение и, прежде всего, спасти свою семью, я могу рассчитывать только на себя.

Новости из Архангельска, увы, нехорошие. Русский батальон, сформированный из военнопленных, взбунтовался и перешел на сторону врага, уничтожив сменивших меня английских офицеров. Это начало разгрома. Обескураженные, англичане собираются покинуть фронт Белого моря… Я больше, чем когда-либо, беспокоюсь за свой народ, и у меня такое впечатление, что я борюсь изо всех сил, пытаюсь сдвинуть небо и землю, но ничего не двигается, как в самом неприятном кошмарном сне.

Мой друг из России, француз, который, как и я, родился в Москве, только что вернулся во Францию. Он был часовщиком в доме Борет. 30 сентября 1919 года бежал из Москвы. История его невероятна: Людольф уехал на электричке в Можайск, под Бородино; потом он ехал на почтовом поезде из Можайска в Смоленск, спрятавшись под сиденья, затем восемь дней шел по лесам в Польшу, где ему помогли продолжить путь во Францию.

Бог мой! А Ида? А мой малыш Эдуард?

Людольф потом опубликовал в газете статью, в которой описал шаткое положение Москвы: все более скудные продукты, частые смерти от голода, отсутствие извозчиков на улицах (потому что исчезли лошади), город в ужасном состоянии, всюду грязь… С 26 августа 1919 года декрет Ленина обязывает всех работать или иметь трудовое удостоверение, служащее пропуском. Я уверен, что Ида с помощью своего двоюродного брата Топленинова могла бы получить такой пропуск, в случае, если, конечно, он не сидит в тюрьме как бывший директор завода и как отъявленный буржуа…

Когда я снова увижу свою семью?

Глава 2 Одна?

Ида

Весна 1918

1918 год в Ивановском проходит в ритме природы и порядка, навязанного новой властью. С момента, когда Ида вернулась из Москвы в феврале, она перевернула страницу своей жизни. Она больше ни к чему не привязана. Муж вдалеке… Квартиры у нее больше нет. Ей по-прежнему приходится каждый день строить вслепую, совершенно не представляя, каким окажется завтрашний день. В вере, в любви к сыну, в уверенности, что этот завтрашний день настанет. А это уже что-то.

Вернувшись в деревню, Ида размышляет обо всем, что увидела за столь короткое время в Москве. В этом мире, который был когда-то ее миром, произошли такие перемены… Требуется время, чтобы оценить их масштаб или даже хотя бы просто принять их реальность.