Окружающая действительность все меньше нравилась Василию. По-прежнему были сильно бедные и очень богатые, хотя те и другие вперемежку набивались ежедневно в кино. Сбивало с толку, что повсюду реяли красные флаги и кумачовые лозунги.
— Вроде, красные победили, а повсюду снуют недорезанные буржуи, — размышлял комдив. И не придушить было не одного, поскольку на каждом перекрестке стоял вооруженный милиционер, специально чтоб охранять все как есть.
Пару раз Василий не сдержался и содрал с богатеев шубы у ресторана, да так, что те и пикнуть не посмели. Шубы он тотчас отдал оборванным крестьянам, замерзавшим с бабами и детьми возле вокзала, которых в следующий момент окружили красноармейцы в новой форме, с винтовками и угнали куда-то за пакгауз. И Василий так и остался стоять в недоумении на вокзальной площади, ведь на бойцах были красные звезды и передвигались они строем.
Так, будто с разгону, прошло несколько лет.
Однажды, ветреным осенним днем в жизни Василия и Матрены произошло еще одно значительное и судьбоносное событие. На складе, где Чапаев получал коробки с лентами, ему вдруг выдали два железных ящика, на которых было выведено поверх типографских наклеек химическим карандашом: «Чапаев», реж. Бр. Васильевы. А поверх этой надписи еще раз, красным карандашом, написано было опять: «Чапаев». Бывший комдив так и прикипел к этой двойной надписи, не в силах отвести от нее взгляда. Дрожащими руками он заправил в аппарат пленку и с нетерпением стал ждать, пока рассядется публика.
К началу сеанса народу собралась половина зала. Зрители пришли разношерстые: несколько матросов под командой боцмана с медной дудкой на груди, бабы с рынка, числом с полдюжины, два беспризорника, укравшие кошелек и теперь «гулявшие от рубля» и неопределенные персоны, может, рабочие, перемежаемые скромно одетыми барышнями.
Наконец, по требованию сторожа Никифора, матросы загасили цигарки и сеанс начался.
Волосы зашевелились на голове Василия, когда он внезапно увидал на экране собственной персоной самого себя. Это был точно, он, в самом буквальном смысле, то есть именно тот мужчина, которого он видел в зеркале по утрам, когда умывался и причесывался. Даже нынешняя борода его не могла замаскировать сходства.
Когда закончилась первая часть, Чапаев подумал, что ослеп и не вдруг сообразил, что пора включать другую. Оглушительный свист в зале стегнул по ушам, как кнут, вернув его к действительности. Василий, будто в лихорадке запустил следующую часть и впился горящим взором в изображение, успев подумать, что так вот именно и надо дружно всем свистеть и орать в момент атаки. Никакой враг тогда не устоит.
Двойник его говорил и делал все правильно, только он, Василий за собой такого не помнил или забыл эти действия, а теперь ему все это вдруг показали. А когда он увидал на экране себя, скачущего прямиком навстречу, верхом на коне, да с шашкой, то есть, именно, как и мечталось ему всегда, то слезы впервые в жизни брызнули из глаз Василия, и горло сдавила судорога.
Пришлось ему выпить воды из графина, для продолжения дыханья. Бурка на нем, правда, была не белая, как воображалось, а черная, вразлет, как крылья орла. Но может оно так и лучше вышло. И что удивительно — даже товарищи по дивизии в фильме смахивали на реальных, кроме Петьки, совершенно не женственного и на Матрену ни с какой стороны не похожего. Зато Анка была один в один Стела Исааковна.
Это еще больше привело Чапаева к убеждению, что кино — вещь неизъяснимая и непостижимая, род волшебства, но способная увлечь человека целиком. Чудо представлялось столь огромным, что страшно было и подумать, откуда бы могли взяться эти пленки с этими фильмами. «Не иначе из преисподней!», — отказывался думать Василий.
Когда картина закончилась, зал опять разразился протестующими криками и свистом, поддержанным топотом ног. Все были недовольны неопределенным концом и тем, что Чапай, вроде, погиб. Народ, до отказа заполнивший зал к концу сеанса, неистовствовал и требовал продолжения.
Самому Чапаеву финал картины показался как раз очень удачным, и фильм в целом понравился. Он почти сразу стал предвкушать, как будет смотреть его еще и еще, сколько захочет.
Поскольку в зале назрел жестокий и беспощадный бунт, то Чапаев запустил все с начала. Опять зазвенели с экрана колокольцы тачанки, и дезертиры истошно заорали: «Чехи с хутора выбили!..». Зал мигом стих, все уселись по местам.
В дверь аппаратной кто-то робко поскребся, и Василий понял, что Матрена принесла поесть. Обычно эта пустяковая забота досаждала ему, поскольку он понимал, что Матрене она не легко дается, требует сил и времени. А ему этого ничего было не нужно. Когда после еды, она робко интересовалась:
— Ну как?
Чапаев даже не понимал о чем речь.
— Вкусно? — уточняла вопрос Матрена. И Василий злился на женщину. Краюху хлеба всегда можно было найти в шкафчике над столом, и вода текла из крана. Вот и довольно ему. Даже вкус глины устроил бы его вполне, если бы глина была едой.
Но тут он обрадовался Матрене, как своей. И та вспыхнула встречно щеками, заметив это.