Чардаш смерти

– Не «что», а «кто»! Гы-ы-ы! Для тебя люди – хлам. Главное – твои идеи!

– А для тебя – деньги! Но деньгами от смерти не откупишься!

– Не один раз откупался. Гы ы ы!

Болобородый схватил со стола старый, источенный, но очень длинный и острый кухонный нож, но заметив испуганный взгляд девчонки, бросил его на столешницу.

– Дай ему сказать, Подлесных, – вмешался Дани. – Пусть красный поговорит. В мирное время я был артистом. Изучал систему вашего Станиславского. Может быть, когда закончится эта проклятая война, мне случится сыграть роль такого вот…

– Коммуниста? Не получится! – вскинулся Красный профессор.

– Ха! Почему?

– Ты не жилец, Ярый Мадьяр. Уже наполовину труп. Нет руки, потерян слух…

– Ах, ты!

Ярость железной десницей вцепилась Дани в горло. Вытеснив воздух из лёгких, она в считанные минуты обосновалась там, где по предположению церковников у человека должна находиться душа. Стало трудно дышать Знойный, смрадный воздух Воронежа, выцветшее небо, пыльные яблоки в густой кроне единственной на всю округу выжившей яблони, кровавые пятна на крахмальной скатерти, визг и вой смерти, удар и ватная тишина. Надолго. А потом усталые глаза хирурга, боль, ненависть. Ненависть. Ярость! Когда от глухой, утробной тоски есть только одно избавление – действие. Убить врага. Всех врагов. Душить. Колоть. Начинять свинцом. Кидать на дно. Завалить ненависть трупами врагов. Ах, как сильно болит рука. Звон в ушах. Ночь перед глазами. Наверное, это от взрывной волны погасли обе лучины. Он снова ничего не слышит, ничего не видит, кроме собственной ярости.

– Погоди, Ярый. Дай Красному профессору поговорить. Пусть его, перед смертью-то. Что, полегчало?

Дани глубоко вдохнул пропахший берестяным дымком воздух. Боль в руке быстро утихала.

– Почему в ваших домах всегда пахнет клопами? – выдохнул он.

– Это самогонка. Пей!

Обжигающий, сладковатый на вкус напиток вернул ему мир.

– Хорошо?

– Да…

Дани обвёл взглядом избу. Перепуганная девка жалась к печи. Делала вид, что щиплет лучину, но топорик то и дело выпадал из неловких, слишком нежных для племянницы пастуха, рук. Да какая там племянница! Девка – партизанка. Может быть, даже и диверсантка. Вот уляжется вьюга и тогда… А пока горят обе лучины. Пленник сидит визави. Его лицо покрыто изморозью отросшей щетины. Под глазами залегли глубокие тени. Лоб блестит. Капельки пота сбегают по вискам к подбородку. Он видел такие лица у мертвецов. Впрочем, нет. Мертвецы не потеют.

– Матюха к самогону всегда был неравнодушен, – проговорил будущий мертвец. – Петр Михайлович Токмаков, председатель совета трудового крестьянства – не слыхали? – присудил Матюхе пятьдесят плетей. Но могло быть и хуже. Командование единой партизанской армией Тамбовского края карало за самогоноварение смертной казнью.

– Вешали?

– Четвертовали.

Топор снова, в который уже раз, с громким стуком упал на доски пола. Дани и дед Матюха – оба – уставились на девушку, а та, пряча смущение, зачем-то в который уже раз отправилась в сени.

– Любопытно. Что за единая партизанская армия? Нет, я понимаю, что до Тамбовского края вермахт и его союзники не дошли. Пока не дошли. Но четвертование в двадцатом веке? Это происходило недалеко отсюда? Когда?

– Расскажи ему, Родька! Гы-ы-ы! Как вы, коммунисты, со своим народом воевали.

Дед Матюха отошёл к окну и завалился на скамью, на то место, где недавно лежал профессор.

* * *

Я честно служил партии. Получив в губкоме партийный билет, ни разу не предал и взглядов своих не менял. Скоро мне умирать, и я умру с лёгким сердцем. Ты скажешь: исповедуюсь перед врагом? Это не исповедь. Это отповедь моему палачу, этому вот Матвею Подлесных. Было дело, я дважды пощадил его… Ну да ладно.

Мой отец работал в имении князей Волконских, в Павловке. Занимал незначительную должность писаря в конторе управляющего. Оба моих родителя рано померли. А князь, хоть и был аристократом, но, надо отдать ему должное, позаботился о моём образовании. Закончив в Тамбове реальное училище, я вернулся в Павловку и стал работать в конторе управляющего имением, практически на месте своего отца.