Чарлстон

– Не стоит так кипятиться! – успокоительным тоном проговорила Люси. – Тебе хорошо знакомы нравы Чарлстона. Мы отягощены гордыней и упиваемся тем, что способны устоять перед любым ударом судьбы. Бедность вошла у нас в моду. А насчет ожерелья Элизабет права. Такую драгоценность мужчина припасает для жены; как свадебный подарок для чужой невесты подобное ожерелье не годится. Элизабет, вероятно, возвратила бы его тебе уже давным-давно, но оно было заложено.

– Заложено? Элизабет отнесла его в ломбард?

– Нет, это сделал Лукас. Я слышала об этом от Пинкни. Не говори никому, что я тебе рассказала эту историю…

– Хорошо. Я наотрез отказался взять ожерелье и прямо заявил, что не на шутку обижен. Ведь это ожерелье принадлежало матери Элизабет и, значит, теперь по праву должно перейти к ней.

Люси с трудом подавила желание оглушительно расхохотаться.

Зато при встрече с Элизабет дала себе полную волю.

– Это ожерелье висит на тебе, будто убитый альбатрос на шее старого моряка, – с трудом выговорила она между приступами неудержимого хохота. Обе леди, в нарушение всякого этикета, схватившись за животы, покатились со смеху.

– Знаешь, Люси, теперь мне придется на вечерах у Эмили красоваться в этом ожерелье.

– Что ж, иные дамы составят тебе подходящую компанию.

Едко подтрунивая над слабостями общих знакомых, подруги испытывали не лишенное злорадства удовольствие.

– Нет, мы просто невыносимы, – спохватилась наконец Элизабет. – Что-то уж чересчур мы развеселились! Впрочем, меня ждет суровая кара. Наказание еще впереди. Кэтрин в восторге от этой жуткой побрякушки.

– Но ведь ей минуло только четырнадцать. Ты в ее годы была сущей дикаркой.

– Возможно, ты и права. Я никак не могу найти с ней общей язык. Мы совсем не понимаем друг друга. От нее исходит сплошное недовольство по отношению ко мне. Я ощущаю его сквозь стены.

– Ничего страшного, пройдет. Это у нее возрастное.

54

– Почему ты не можешь быть такой, как все прочие мамы? Это просто ужасно. Я чувствую себя одинокой. Все мамы ездят на вечера, ходят в гости, играют в вист, вместе делают покупки. Все дружат между собой. А у тебя совсем нет подруг, кроме неряшливой старухи кузины Люси да еще этого чудовища госпожи Симмонс. С тобой что-то неладно, но что?

Элизабет была ошеломлена этим взрывом негодования со стороны дочери:

– Кэтрин, дорогая… я не знала, что ты это так воспринимаешь.

– Ты никогда не знаешь, что и как я воспринимаю. Тебя это ни капельки не волнует.

– Неправда. Ты у меня самое дорогое на всем белом свете.

– Нет! О, хоть бы я умерла! – Кэтрин с плачем бросилась на постель и зарылась лицом в подушку. Элизабет положила руку ей на плечо, но Кэтрин резко отстранилась и зарыдала еще пуще. – Оставь меня в покое! – повторяла она. – Оставь, не трогай!

Элизабет вышла на веранду и села на низкие качели, подвешенные у порога. Она чувствовала себя словно в тумане. Бессознательно оттолкнувшись носком от пола, она привела качели в движение. Вперед-назад, вперед-назад… Цепи качелей поскрипывали то с высоким, то с низким звуком. Мерный ритм действовал на ее взбудораженные нервы успокаивающе, почти гипнотизировал.

От обиды Элизабет хотелось негодующе закричать в свое оправдание: «Да ведь я сделала для своего ребенка все что могла… Она должна быть благодарна мне! Уже который год я донашиваю старые платья, лишь бы она была одета как следует. Я предоставила ей комнату Пинни, а сама торчу наверху. Я отказываю себе во всем. Я подарила ей свои жемчужные подвески, а она сразу же потеряла одну из них. Я работаю не покладая рук ради того, чтобы в доме был уют, а моя дочка училась в приличной школе. Она уже достаточно взрослая и должна понимать, как нелегко мне приходится. Разве Кэтрин не видит, что я засиживаюсь допоздна с расчетными книгами, терзаясь, как свести концы с концами? Как она смеет бросать мне упрек в том, что я не порхаю по вечеринкам?»

Размах качелей сделался шире, цепи скрипели все громче. На мгновение Элизабет упоенно отдалась трэддовской необузданности во гневе. Обломать бы гребень о задницу этой девчонки, думалось ей. И вдруг в памяти всплыли звуки ударов по беззащитному телу – слишком хорошо ей знакомые. Элизабет содрогнулась. Горло ее стиснула жалость. Господи всемилостивый, прости мне мои мысли! Сражаясь с воспоминаниями, она усилием воли заставила себя выровнять дыхание, но унять дрожь во всем теле оказалось труднее. Качели постепенно остановились.

Элизабет задумалась о собственном детстве. Гордилась ли она своей матерью? Мэри Трэдд мало что для нее значила. Когда после замужества она уехала из Чарлстона, Элизабет едва исполнилось девять. А предыдущий год Элизабет провела в Эшли Барони. «Тетушкой Джулией я гордилась, это верно, – думала Элизабет. – Даже в те годы я была уверена в ее исключительности. Не было ничего такого, с чем бы она не справилась. Я трепетала перед ней, но в то же время и восхищалась ею. Нет, Кэтрин меня ничуть не боится, она не может не знать, как я ее люблю. С другой стороны, однако, восторга у нее я не вызываю. Делаю все не так, как надо».