Чарлстон

За тринадцать послевоенных лет дома для слуг во дворах чарлстонских особняков постепенно превратились в наемные квартиры для чернокожего населения. Семей вроде Трэддов, у которых слуги жили в доме, оставалось немного. По большей части слуги приходили днем, а к вечеру уходили к себе домой, в свои семьи. Происходило что-то вроде перемещения музыкантов в оркестре. Хейуарды еще имели горничную и кухарку, но они жили во дворе у Уилсонов на Трэдд-стрит. Многочисленные постройки Хейуардов превратились в подобие улья, где дети играли на кухонном дворе, а одиннадцать семейств размещались в комнатах, прежде занимаемых горничными и лакеями.

– Ужасающая теснота, – сказала Лиззи, заглянув в гостиную. – Мебель слишком громоздка. Чайный столик тети Джулии выглядит как баржа. Мне не нравится чиппендейл. А у Пинкни дом забит хламом в стиле шератон. Ему следует его поменять. Если сейчас мы не можем себе ничего позволить, по крайней мере не будем жить в этих разлапистых клешнях, словно отдавшись на милость чудовищ.

– Лиззи, ты неблагодарная. Тетушка прислала тебе мебель в великолепном состоянии. А на Митинг-стрит все нуждается в починке. Соломон только подклеивает кое-что.

– Нет, нет, я очень благодарна тете Джулии. Но мне так хочется, чтобы все было в высшей степени совершенно. И не забудь, Лукас хочет, чтобы меня называли Элизабет. После свадьбы я не буду откликаться на детские имена.

Горели высокие свечи, благоухали букеты лилий и роз; полуденное солнце косыми потоками вливалось через окна галереи. Две медно-рыжие головы Трэддов и золотистая Лукаса Купера казались отлитыми из драгоценных металлов. Каролина и Китти стояли рядом; Каролина, подружка невесты, держала два букета – невестин и свой, поменьше. Мэри Трэдд Эдвардс мило плакала, пока ее муж вершил свадебную церемонию.

– Возлюбленные мои, мы собрались здесь пред лицом Господа и пред почтенной конгрегацией, чтобы сочетать сего мужчину и сию женщину священными узами брака…

Лиззи, в скором времени Элизабет, наблюдала, как шевелятся губы Адама Эдвардса. Она боялась, что в блаженном головокружении позабудет ответить, когда придет ее черед говорить. Ей хотелось взглянуть на Лукаса, но это не позволялось.

– Элизабет! – Лиззи показалось, будто чужак отчим выкрикнул ее имя. – Согласна ли ты иметь этого человека своим мужем, чтобы жить с ним по воле Господа в священном супружестве? Будешь ли ты повиноваться ему, служить ему, любить, почитать и пребывать с ним в болезни и в здравии, будешь ли верна ему до конца своих дней?

– Да, – сказала Элизабет.

– Кто отдает сию женщину в жены сему мужчине? Пинкни выступил вперед и вложил руку сестры в руку Адама Эдвардса, а тот – в руку Лукаса Купера. Она взглянула на Лукаса сквозь тонкое кружево фаты и робко улыбнулась. Лукас крепко сжал ее руку:

– Я, Лукас, беру тебя, Элизабет, себе в жены.

– Я, Элизабет, беру тебя, Лукас, себе в мужья.

«В мужья…» – подумала она. Сердце ее наполнилось радостью.

Внимание Элизабет вернулось к Адаму Эдвардсу.

– Вот вы прослушали обязанности мужа по отношению к жене. А теперь, жены, послушайте и запомните ваши обязанности по отношению к мужу, как они определяются Священным Писанием.

Элизабет внимала и умом, и сердцем.

– Жены, повинуйтесь своим мужьям, как самому Богу… Вы, жены, будьте покорны своим мужьям…

Рука ее покоилась, будто в гнезде, в крепкой, нежной руке Лукаса.

Свадебный обед происходил в саду у Трэддов. Поздно-цветущие азалии и кремовые мирты состязались с ярко-розовыми гвоздиками, нежные розы цвели вдоль стен, и любимый Элизабет запах жимолости лился из лоз, свисающих с черепичной крыши полуразрушенного сарая. Билли, ныне преуспевающий делец в обществе черных, возглавлял дюжину официантов, которых набрал на пароходе, зашедшем в чарлстонский порт. Он выглядел очень представительно в своем капитанском кителе. Пинкни продал ему паром Стюарта, едва младший брат переехал в Саммервиль.

Застолье не было пышным. Было всего около двухсот гостей. Лавиния Энсон Пеннингтон, прибыв в родной город после десятилетнего отсутствия, нашла празднество провинциальным в сравнении с развлечениями, в которых она участвовала в Филадельфии.

Красота Лавинии еще сильнее расцвела. К миловидному лицу с ямочками и блестящим густым золотистым локонам добавился лоск светскости и самодовольства. Лавиния знала, что все женщины завидуют ее модному платью с турню и стройной, как у девушки, фигурке.

– Да, – певуче сказала она Пинкни, – у нас с Недом маленький сын. Единственный ребенок. – Ее длинные ресницы опустились. – Доктор говорит, я слишком хрупка, чтобы пройти через это снова. – Она зажала рукой рот. – Ах, что я говорю! Совсем забыла, что ты еще холостяк, Пинкни. Только не говори мне, что сердечная рана до сих пор не зажила! – Ее ямочка порозовела.

Пинкни молчал улыбаясь. Если Лавиния верит, что он до сих пор любит ее, он не будет перечить. Это недостойно джентльмена.

– Мама говорит, ты была первой красавицей на выставке в Филадельфии в честь столетия независимости, – поддразнил он ее.

Лавиния приняла шутку за чистую монету.