Чародей

Именно в гостях у Дуайера я узнал, что секс не просто пыхтение и возня в кровати, или на морском берегу, или в лесу. Я ни слова не говорю против физических радостей секса, но ими дело не исчерпывается; они даже не половина дела, и это знает стар и млад[32], верно, дорогой мой Шекспир?

Расхрабрившись, я однажды заговорил на эту тему с мисс Уоллертон, когда провожал ее до трамвая; в те блаженные дни мы все ездили на трамвае.

– Мне кажется, Дарси – гомосексуалист, – сказал я.

– Лучше не произноси этого слова при нем, если не хочешь с ним поссориться, – ответила она. – Он его терпеть не может.

– А как он предпочитает это называть?

– Дело не в том. Он считает, что это варварское гибридное слово; так и есть, потому что корень «гомо-» – из греческого, а «-сексуал» – из латыни. Оно в каком-то смысле очень подходит. Неестественное сочетание. Я не советую тебе поднимать эту тему в разговоре с Дарси; но когда ему приходится об этом говорить, он предпочитает термин «инверс».

– Я буду осторожен.

– И не только в этом смысле. Мне кажется, его тянет к тебе, но я не знаю, что это за тяга – желание защитить и просветить или что-то более плотское. Но может быть, ты знаешь?

– Мне такая мысль даже в голову не проникла.

– Ну так открой ей дверь пошире. Ты довольно симпатичный. Дуайер никогда не говорил с тобой о григорианских песнопениях?

– Никогда.

– Ну, если заговорит, держи ухо востро. Ты знаешь идиота по имени Арчи Фезерстоун?

– Нет.

– Я как-то была у Дарси в гостях, когда он обхаживал этого Арчи. Он вытаскивал какой-нибудь редкий сборник с гимнами на латыни и пихал его бедняге в руки. И говорил: «Арчи, ты еще не забыл то, чему тебя учили в школе, и сможешь увидеть отзвук Вергилия вот в этом гимне. Просто удивительно, как передается традиция. Но конечно, ты это знаешь». Арчи, конечно, ничего такого не знал, но лесть кружила ему голову. Это было видно. Лесть – орудие настоящих асов соблазнения. Пожимание коленок и рядом не лежало.

– Да неужели? Спасибо за информацию.

– Ага, «сухая насмешка». Ты меня не обманешь, юный Халла. Ты многому учишься у Дарси. Только гляди, чтобы учеба не обошлась слишком дорого. Или ты не против?

– Элейн! Неужели ты думаешь…

– Конечно нет, дорогой. Я тебя просто дразню. Ты милый мальчик.

– А что случилось с Арчи? Он ведь тоже был милый мальчик?

– Мне кажется, он провалил экзамен. Подлинного вергилианца из него не выйдет. Я как-то упомянула его в разговоре с Дарси, а он только и сказал: «Это дело прошлое». По-моему, весьма многозначительно.

– Более чем.

Конечно, приятно, когда тебя называют милым мальчиком, но это, как правило, не предвещает дальнейшего развития отношений. Слово «дорогой» не значит ничего. В «Гильдии актеров» все называли друг друга дорогими.

Я понял, что у мисс Уоллертон найдутся поклонники много лучше меня, но что она мне симпатизирует, и это отчасти утешало. И я не переставал дивиться эффекту от сочетания прерафаэлитской красоты с вольностью на язык. Можно ли назвать ее «ангелическая блудница»? Это придавало ей особый, неподражаемый шарм.

8

К Дуайеру часто приходил мистер Добиньи, бывший капитан королевского военно-морского флота и учитель из Колборна. Он настоял, чтобы я оставил школьную привычку и звал его просто Джок, хотя я был с ним практически не знаком: я знал только, что, по слухам, ему довелось отведать человеческого мяса в племени людоедов. Он не походил на англичанина – впрочем, он таковым и не был; он выглядел весьма изысканно и носил монокль – пожалуй, единственный в Торонто в то время. У него был легкий иностранный акцент – голос исходил из какого-то другого участка горла, нежели у англичан и канадцев.

Он преподавал в Колборне немецкий язык и, когда «Гильдия актеров» ставила «Фауста», много времени проводил с Дуайером, разбирая с ним оригинальный немецкий текст пьесы Гёте.

«Гильдия актеров» строила репертуар на сезон так, чтобы угодить всем, и «Фаустом» угождала университету. Она уже удачно поставила «Мэри-Роз»: для торонтовцев Джеймс Барри был еще нов как драматург, а мисс Уоллертон идеально подошла на роль задумчивой героини, потерявшейся на «Острове, Которому Нравится, Когда Его Навещают». Для Дуайера в этой сладкой кашке роли не было. Не нашлось для него роли и в пьесе «Помандеров переулок», безделице, написанной плодовитым Луи-Наполеоном Паркером, – она имела колоссальный успех в Нью-Йорке в 1911 году. («Гильдия» щадила своих чувствительных зрителей и не смела оскорбить их вкус чересчур современными произведениями: максимум, на что они отваживались, это Барри и Голсуорси). «Фауст» был тяжеловесом среди остальных постановок, и Дуайеру сильно загодя пообещали роль Мефистофеля. Он был полон решимости сыграть так, чтобы надолго запомниться зрителям.