Чародей

– Ночь прошла не зря, и мы исправили великую несправедливость, – сказал Дуайер.

Тут к нему приблизился мастер, который за все это время произнес лишь несколько слов.

– Мы договорились на четыреста пятьдесят, включая установку, правильно? – сказал Дарси; мастер кивнул. – Я добавил немножко сверху, за хорошую работу. И помните, никому ни слова.

– Ни одной живой душе, – ответил мастер. – Я не хочу неприятностей.

– А теперь валим отсюда, пока полиция не приехала, – скомандовал Дарси.

Но никакая полиция не приехала ни в ту ночь, ни, насколько мне известно, позже. И это заставляет задаться вопросом: читает ли вообще кто-нибудь надписи на памятниках, стоящих в общественных местах?

9

Вижу, я проскочил несколько университетских лет, не упомянув ни Чарли, ни Брокки. Будь здесь Эсме, она потребовала бы отчета о них. Это я их бросил или они меня? Ни то ни другое – просто в юности часто бывает, что жизнь разлучает нас даже с близкими друзьями, а мы находим новых, радуемся им и почти не замечаем потери. Это что, черствость? Нет, просто в юности человек строит свою жизнь, и то, что человеку постарше кажется очерствелым равнодушием, может быть просто стечением обстоятельств.

Какое-то время я получал от Брокки длинные подробные письма о его приключениях в Уэверли. Они меня не слишком интересовали, мне хватало собственных приключений. Роман с Джулией закончился, и Брокки очень нудно страдал по этому поводу. Чарли был в Квебек-Сити, в университете с хорошим факультетом богословия, где преподавание велось на английском языке; проник он туда с помощью всяческих ухищрений – пустил в ход на вступительном собеседовании весь свой немалый шарм и заручился поддержкой знакомого епископа. Еще ему помогло то, что количество кандидатов из высококультурных семей, желающих стать священниками в англиканской церкви, в последние годы сильно поубавилось. Так что Чарли встал на путь, ведущий к священному сану. Иногда от него приходили письма: он очень забавно описывал своих коллег, студентов-теологов, и мне особенно нравились его рассказы, как они пытаются выглядеть крутыми бабниками и сквернословами, не хуже любых других студентов. Оказалось, что в субботу вечером главные заводилы объявляли о своих намерениях – отправиться в город и исследовать его французскую часть с целью «сорвать ветку» – так на тогдашнем сленге называли секс с проституткой. Но Чарли – острый на язык и полный любви к ближним – точно знал, что на самом деле они украдкой заходят в паб и сидят там в темном углу, растягивая одну кружку пива на весь вечер. Затем они возвращались в колледж и туманно намекали на свои подвиги, но все их «ветки» оставались на месте. О своем здоровье Чарли никогда не писал, и потому я предполагал, что с ним все в порядке.

Я тоже писал ему, но редко. У меня было столько дел, и жизнь открывалась мне столькими новыми гранями, что мне не хотелось сидеть за столом и сгущать свои переживания в письмо. Я тогда много писал от руки – конспектировал все, что изучал, и все, что казалось мне интересным в прочитанных книгах, и это как-то поубавило во мне охоту вести корреспонденцию.

Перед сном я читал – не всегда, но часто – подарок Чарли, «Religio Medici». Эта книга вносила милый оттенок гуманизма в грубый материализм, свойственный многому из того, чему учат студентов-медиков.

Излагать здесь, чему меня учили, смысла нет. То, что важно в моей профессии, свежо у меня в памяти, а все менее важное убрано в какой-то темный чулан в голове – не выброшено, но сходу припомнить не получится. Ничто из этого не будет интересно Эсме и не пригодится ей в расследовании прошлого Торонто. Мне повезло иметь хорошую память, и нудная зубрежка анатомии далась мне без чрезмерных усилий. Я очень рано понял, что хирургия – это не мое; не потому, что она была мне не по силам, – ведь я учил и сдавал ее в числе других предметов. Дело также не в том, что меня отпугивали кровавые занятия – необходимость пилить или дробить кость, прежде чем приступить к более тонкой работе. Я мог пилить и сверлить не хуже других. Но по природе я не был хирургом. Эта работа требует экстравертного характера, не свойственного мне, притом непоправимость происходящего в операционной казалась мне злой насмешкой.