Чары

– Господи, Господи… – она боролась с собой, пытаясь успокоиться. Какое-то мгновение она прислушивалась – но вокруг была лишь тишина – зловещая, гробовая тишина. Если Зелеев был здесь, рядом с ней, он уже давно, должно быть, был мертв. С ним было все кончено, и больше он не мог причинить ей зла. – Найти его, – вдруг пробормотала она вслух.

Она опять скорчилась и, широко раскинув руки, стала шарить по земле. То, что ее так напугало, было его шляпой, его щегольской мягкой шляпой с поперечной вмятиной посередине. – Найди его, твердила она себе. Найди его и убедись, а потом ты можешь выбираться отсюда.

Но его нигде не было.

Мадлен знала, что ударила его кинжалом, она чувствовала, что резной клинок врезался в его плоть, скользнул по ребрам и пошел дальше легко, словно смазанный кровью.

Но он выжил, усыпил ее хлороформом. А потом он исчез.

Она отчаянно пыталась думать здраво, не впадать в панику, не сдаваться.

– Спички, – подумала она. Мадлен вспомнила, что клала их в карман жакета; она захватила их из пепельницы в отеле – безотчетно, безо всякой цели. И теперь, вслепую, она нашла их, оторвала одну спичку от упаковки и попыталась зажечь – но было сыро, и спичка сломалась, и Мадлен бросила ее на землю. Спокойно, спокойно, сказала она себе, спокойно, и оторвала еще спичку. Пламя вспыхнуло и погасло, оставив Мадлен после себя только запах серы. Она попробовала еще раз – теперь она прикрывала пламя ладонью. На секунду вспыхнул свет, и сотни безглазых черепов уставились на нее своими пустыми глазницами, словно насмехаясь, тысячи костей замерцали белым светом, и рука Мадлен затряслась так сильно, что она уронила спички и снова осталась в темноте.

Она никогда раньше не знала, что тьма может быть такой черной, такой густой и беспросветной. Она была чернее смолы и пахла смертью, и кровь Константина была на ее лице, на одежде – ей казалось, что она вся в его крови.

Она сидела, поджав колени и обняв себя за плечи. Ей хотелось уснуть. Она хотела умереть – сейчас, мгновенно, чтобы кончился наконец весь этот ужас. Она знала, что если пойдет дальше, покинет это место, она потеряется в лабиринте, будет умирать медленной смертью, во власти кошмара, пока последняя капля жизни не вытечет из нее.

Кровь тяжелыми ударами стучала у нее в голове, сердце колотилось так бешено, словно хотело выскочить из груди, голова ее кружилась, и ей стало казаться, что она начинает терять способность ориентироваться в пространстве. И Зелеев был где-то здесь, в темноте, поджидая ее.

И вдруг Мадлен поняла, что она ошибалась. Она не хочет уснуть, она не хочет умирать. Всей своей душой и телом, всем своим существом она хочет жить.

Гидеон в секундной задумчивости стоял у входа на площади Данфер-Рошро. Было тихо, и ни души вокруг. Потом он навалился на запертую зеленую дверь, и плечом и рукояткой пистолета вышиб ее. Она легко поддалась и открылась. Он вбежал в нее, включая фонарик, который он взял у молодого офицера у входа в коллектор. Он понесся вниз по ступенькам винтовой лестницы. Каждый мускул его тела был, как пружина. Леви был прав. Это было то самое место. Мадди была здесь, внизу, где-то там в темноте. Он мог бы своей жизнью поклясться, что не ошибается.

Гидеон боялся темноты – с самого детства, хотя редко кому признавался в этом. Ночные вылазки были в городе не проблемой – фонари горели до самого рассвета. Но он не любил темноту, ненавидел находиться под землей, редко ездил в метро, и ни за что на свете не согласился бы работать шахтером – даже если бы это было единственно доступной ему работой.

И теперь, подавляя эти глубоко загнанные внутрь страхи, он добрался наконец до дна, где кончались ступеньки, и свернул в первый тоннель, зная, что должен ступать мягко и двигаться тихо, слышать, но не быть услышанным. Это было самое отвратительное место, в каком он только когда-либо бывал. Но он отогнал эти мысли и стал думать только о Мадди и злобном сумасшедшем, который затащил ее в это жуткое, безжизненное небытие, в эту преисподнюю. Он чувствовал и слышал, как земля чавкает у него под ногами, влага капает с потолка на волосы, и представил себе канализацию наверху, реку нечистот, несущуюся по древней крыше у него над головой.

Мадди! Ему хотелось кричать. Мадди, я иду, не бойся, я иду к тебе. Но он справился со своей тоской и отчаянием, прибавляя шагу, однако сдерживая себя, чтобы не бежать. Ему казалось, что его собственное дыхание звучит громко в тишине, и он заставлял себя даже дышать потише. Зелеев мог увидеть его первым, увидеть его фонарик, револьвер в его правой руке. Свет сам по себе был опасен, но без него Гидеон стал бы такой же беспомощной жертвой, как и Мадди, – и совершенно для нее бесполезным.

В тот момент, когда он увидел первые черепа, он застыл, как вкопанный, пригвожденный к месту шоком и отвращением.

– Милостивый Господи, – сказал он, задыхаясь. – Я не смогу.