Чары. Избранная проза

Я словно бы начинаю быть ими и отгадываю в их жизни то, что кажется мне таким же единственным и неповторимым, как моя собственная жизнь. Да, топили дровами печь, сушили на веревках белье, квасили капусту с брусничкой. И еще спускались по шаткой приставной лесенке в погреб (не только бабушка, но и дедушка, и приезжавшие погостить дети), где тянуло из углов сыростью, плесенью, запахом заиндевелого кирпича. Спускались и, светя себе карманным фонариком, набирали из бочек соленых огурцов, мороженой клюквы, маринованных грибов. Набирали и несли в дом, чтобы подать к столу, разложить по тарелкам и сдобрить ласковой присказкой: «Угощайтесь, гости долгожданные, желанные, дорогие!» А под такое угощение не грех и чокнуться — откупорить бутылку, запечатанную тугой бумажной пробкой, и разлить по граненым рюмкам домашнюю настойку. И откупоривали, и разливали, и чокались, и все это была жизнь, единственная и неповторимая, над которой еще не успели обозначиться тревожные экзистенциальные отсветы. Правда, дедушке приходилось скрывать, что когда-то он попал в списки, но уж это не вина его, а беда, и никто за это дедушку не осуждал. Лишь с замужеством старшей дочери о бедах дедушки стали меньше говорить и больше недоговаривать, и его жизнь превратилась в сплошную кошмарную экзистенцию.

Глава седьмая КАК Я УБИЛ (ИЛИ НЕ УБИВАЛ) ПОЛКОВНИКА

Все началось с того, что полковник перестал бывать в подвале и попросил жену, чтобы ее отец как можно реже появлялся у них дома. «Как можно реже, лишь в самых крайних случаях», — выговаривал он монотонным, ровным, глуховатым голосом, без всякого выражения на бескровном от кабинетных бдений, с натянутой пергаментной кожей и болезненной желтизной лице. И на лбу у него собиралась складка, а тонкие — в ниточку — губы едва заметно шевелились, брезгливо отцеживая слова, предназначавшиеся для дедушки. Да, в самых крайних: если нужно сообщить нечто, о чем нельзя говорить по телефону; или что-нибудь передать из рук в руки; или даже дать денег. Денег — конечно, в разумных пределах — он всегда даст: только бы не создавалось впечатление, что дедушка часто у них бывает и они поддерживают с ним родственные отношения. Какие могут быть отношения с бывшим кулаком? Поэтому главное условие, поставленное им жене, — реже, как можно реже, хотя этот бывший ей и отец… А если жена не согласна и считает возможным поступать по-своему, полковник запрется у себя в комнате, не будет выходить к ужину, и пусть она лишь слышит из-за стены его сухой отрывистый кашель. Этот кашель мы с моим отцом слышали постоянно, и адресован он был не только умиравшему дедушке, которого полковник не пустил дальше коридора, но и нам. Мало того что в коридоре стонет умирающий старик, так еще в ванной моются чужие ему люди, а жена угощает их чаем с клубничным вареньем, иногда открывает икру или шпроты — как бы говорили сухие отрывистые покашливания.

А однажды полковник широко распахнул дверь на кухню, где мы пили чай, и в свою очередь тоже широко распахнувшись и заняв собою весь дверной проем, с прищуром осмотрел всех сидевших за столом, язвительно осклабился, произнес несколько самоуничижительных фраз: «Виноват… прошу прощения… извините, что помешал». А затем внезапно потемнел, поугрюмел, отшвырнул ногою стул и так меня напугал устроенным на моих глазах грубым и ужасным скандалом с истерическими взвизгами, обвинениями в адрес всех, в том числе и собственной жены, что я от страха и ненависти его мысленно убил. Да, убил из двух револьверов с крутящимися барабанами (моя вожделенная и несбыточная мечта: в магазинах таких не продавали), как убивают злодеев из прочитанных книг, — просто мне захотелось, чтобы он упал замертво.

И полковник сейчас же побагровел, схватился за сердце, тяжело привалился к стене и стал медленно сползать на пол. Изо рта у него потекла теплая струйка крови. Неотложка увезла полковника в ведомственную больницу, где он умер под капельницами, так и не приходя в сознание. Зато дедушка вскоре поправился, вернулся в подвал, и мы с отцом по-прежнему ездили к нему в гости. Повторяю, мысленно ездили, поскольку после скандала, устроенного на кухне полковником, со мной было нечто вроде затяжного обморока, у меня тряслись руки, и дергалась шея, и я твердил всем подряд, что полковник умер, а дедушка остался жить.