Чары. Избранная проза

— Ты о чем-то хотел попросить? — тихонько спрашивал он, наклоняясь к моему уху и тем самым подчеркивая, что нас с ним объединяет секрет, который мы обязуемся хранить не столько ради самого секрета, сколько ради нашей любви друг к другу.

— Попросить? Тебя? — переспрашивал я, лихорадочно стараясь вспомнить свои опрометчивые слова и жесты, в которых могла содержаться подобная просьба.

— Говори, говори… Может быть, тебе что-нибудь купить? — Отец выделял голосом последнее слово, великодушно подставленное им под мое невысказанное желание. — Какой-нибудь пистолет, ружье или оловянных солдатиков? Что тебе больше нравится?

В предложенном мне наборе подарков смутно угадывались сороковые, совсем недавно перешедшие в пятидесятые.

— Нет, нет, не надо… У меня есть, — отказывался я, со всей безнадежностью чувствуя, что решительный отказ лишь подтверждает в глазах отца мое безвольное согласие.

— Ладно, договорились, — останавливал меня отец, подчеркивая этим, что с того момента, как он принял решение, ему не нужны ни мой отказ, ни мое согласие. — Завтра отведу тебя в магазин на Арбате, и ты сам выберешь себе игрушку. Самую лучшую. Какую захочешь.

После своих слов он еще раз целовал меня — на этот раз в макушку, аккуратно выстриженную ручной машинкой, и осторожно протягивал руку за газетой. Осторожно и слегка неуверенно — опасаясь обидеть меня и в то же время, чувствуя, что теперь он отчасти имеет на это право. Имеет, хотя и не пользуется им — не обижает, а ждет, когда я сам потихоньку слезу с дивана и дам ему возможность дочитать газету. Ведь мы же договорились завтра пойти на Арбат в магазин игрушек! Ведь договорились же — завтра, а сейчас он может спокойно дочитать. Вот только я слезу, и он спокойно — с сознанием своего полного права — развернет газету и дочитает ее до конца, до последней страницы, где печатают фельетоны, кроссворды и самые разные объявления. Вот только я слезу…

И тут я понимал, что его посулы и обещания есть на самом деле подкуп. Да, подкуп, шантаж, предложение о некоем безобидном предательстве — предательстве в духе пятидесятых, совершив которое, я уже никогда не сумею преодолеть барьера между отцом и мною. Не смогу преодолеть и, вместо того чтобы любить и жалеть, буду лишь неуклюже показывать свою любовь и жалость. Я понимал это, и мне становилось страшно, — страшно настолько, что хотелось истошно закричать: «Не надо мне никаких игрушек! Не надо! Не надо!» И я закричал бы, но рука отца уже тянулась за газетой, а я в растерянности смотрел на него и улыбался беспомощной, жалкой улыбкой.

— Значит, завтра, — уточнял он напоследок, тем самым внушая, что, несмотря на нетерпеливое стремление добраться до газеты, он продолжает помнить и о нашей договоренности. — Завтра ты выберешь себе игрушку. Хорошо?

— Хорошо, — безучастно отвечал я, останавливаясь перед ненавистным, непреодолимым барьером.

Так в моем отношении к отцу возникла, обозначилась и стала причинять мне боль, словно распухшая миндалина, навязчивая экзистенция, рождавшая меж нами неуловимый холодок неловкости, отчуждения, взаимного неудобства. Да, миндалина припухла и мешает глотать — вот так же и нам с отцом словно бы что-то постоянно мешало. И если я с радостным криком бросался на шею матери, возвратившейся вечером с работы, а затем барахтался у нее на коленях, пока она снимала ботинки и переобувалась в домашние туфли, то к отцу я приближался слегка недоверчиво, опасливо и, может быть, даже неохотно. И когда он брал меня на руки и подбрасывал под потолок, я старательно и добросовестно смеялся, но одновременно с этим чувствовал странное желание заплакать.

Иногда мне казалось, что это желание появляется от слишком пылкой и восторженной любви к отцу, такому большому и сильному (как мне тогда казалось), способному меня так высоко — под самый потолок — подбросить, а затем поймать и поставить на пол. Сила и ловкость, которые я угдывал в руках отца или приписывал ему, а также его высокий — в несколько раз больше моего — рост вызывали во мне смешанное чувство подавленности, зависти и невозможности с ним сравняться, придавая моей любви нечто женственное, затаенное, близкое к запретному обожанию. Такое обожание выплескивается лишь в беспричинных слезах — вот почему и мне хотелось заплакать в тот самый момент, когда, подбрасываемый отцом, я с таким старанием выдавливал из себя натужный и притворный смех. Иногда же желание это я считал продолжением своей мстительной нелюбви к отцу, рождавшейся от неверия в то, что я его люблю, и словно заполнявшей пустую выемку, которая образовывалась на том месте, где должна была быть любовь.