Чары. Избранная проза

— Стоп. Вот что ты должен усвоить, если хочешь быть православным: в твоем возрасте — глупом возрасте! — это особенно важно, — произнесла она, все-таки добившись внимания от сына. — Есть два православия, и за каждым из них определенный круг людей — от церковных иерархов, священников, дьяконов, сторожей, старух у свечного ящика до простых прихожан. Церковь, увы, подчиняется не только высшим духовным, но и социальным законам — тем, по которым развивается или не развивается, хиреет, пребывает в застое общество, в том числе и наше, несмотря на новые лозунги. Церковь — отражение общества, она болеет всеми его болезнями. Да, да, развивается, крепнет или хиреет и пребывает в застое, хотя расцвет государственности не обязательно совпадает с подлинным обретением веры. Подчеркиваю: в церковь приходят люди, образующие определенную социальную прослойку, и лишь только мы попадаем в храм, мы это чувствуем, чувствуем!

— Мамочка, только, пожалуйста, умоляю… Ты же не на своей университетской кафедре. Ближе к сути! — воззвал Кузя, улыбаясь блаженно сияющей улыбкой, чтобы быть похожим на того, на кого нельзя обижаться, даже если его слова и содержат нечто, на первый взгляд обидное.

Нина Евгеньевна зарделась, осознав, что и этот заход оказался неудачным, почти провальным, но все же продолжила с отчаянием приговоренного, которому дали последнее слово:

— Почему в церкви так мало хороших лиц?!

— Что-что?! Вопросик!

— Скажи мне: почему в церкви так мало хороших лиц?

— Я как-то не присматривался…

— Неправда. Ты не можешь этого не замечать. Поэтому скажи: почему у батюшки непременно живот, расплывшееся красное лицо и — оловянная пустота в глазах? Почему дьякон со сторожем пьют и редькой закусывают? Почему старухи у свечного ящика почти все востроносые, с луковками седых волос на затылке и колючими глазками и почему они так зло на всех шипят, наводя свой порядок? Да и почему на лицах большинства прихожан тоже какой-то налет… ну, налет, налет… налет чего-то слащаво-умильного, фальшиво-постного, сурово-назидательного?!

— Как-то не обращал внимания. Да, и к тому же священник — это лишь посредник между нами и Богом, и его человеческие слабости не имеют никакого значения.

— Слыхала я это, не раз слыхала, но все равно не могу понять, ну почему не может быть иначе?! Почему?! Почему?! Я сорок лет не могла войти в церковь! Мне было противно, противно!

— Но вот тебе повезло: ты встретила отца Александра, — подсказал Кузя, угадывая привычный для матери ход мыслей и используя это как преимущество, позволяющее слегка насмешливо к ним отнестись.

— Да, встретила отца Александра, и крестилась, и стала причащаться. — Нина Евгеньевна вдруг смолкла, словно наткнувшись на препятствие, грозившее ей тем, что она могла не вовремя расплакаться, настолько ясно и отчетливо ей представился тот, о ком она говорила: черная, коротко стриженая бородка, волнистые, с проседью, волосы испытующе-внимательные, беззащитно-добрые глаза и что-то южнорусское, даже греческое в лице, по-иудейски красивом. Все это застало ее сердце сжаться — то ли от радостных воспоминаний, то ли от мучительных и тревожных предчувствий.

— Одним словом, ты прошла катехизацию и стала воцерковленной… для нашей интеллигенции это подвиг! Браво!

Нина Евгеньевна вдруг резко качнула головой, не слушая сына, а настороженно прислушиваясь к голосу в собственной душе.

— Подожди… помолчи…

— Я что-нибудь не так?..

— Помолчи, помолчи!

— Пожалуйста… — Кузя с независимым, хотя и отчасти обиженным видом отвернулся.

— …Мне сейчас привиделся, явился отец Александр, и на лице его… печать какой-то обреченности. Стало так страшно!

— Он тебе уже является! — Кузя едва удержался, чтобы не хмыкнуть.

— Он знает, что его убьют! Он знает, что его убьют! «Секира у корней лежит», — так заканчивалось письмо, распространявшееся среди прихожан. Убьют, убьют! Вернее, убьет… — поправилась Нина Евгеньевна под влиянием мелькнувшей мысли о недавнем разговоре с сыном.

— Кто убьет?

— Твое православие, — произнесла она, дольше обычного задерживая испытующе-внимательный взгляд на лице Кузи, словно оно помогало ей понять до конца собственную фразу. — Вернее, наше, наше…

Глава четырнадцатая

Катя избегалась.

Дома ее ждали обставленные по моде комнаты (старую мебель повыбрасывала, новую купила), долгожданный покой и уют, но не выкраивалось, ни минуты, чтобы погрузиться в созданный ею рай. Чуть ли не каждый день мчалась в больницу к матери, донимала врачей расспросами, совала деньги, но ничего утешительного, обнадеживающего: возраст, изношенный организм, слишком стара… И к тому же мнительна, очень уж сосредоточена на своих болезнях.

Катя всей кожей, каждой складкой и морщинкой, предчувствовала несчастье, нависшее над ней, как грозовая туча, ужасное и неотвратимое. Оно грозило ей не только смертью матери, но чем-то еще, чего Катя не могла распознать, и ей было душно, душно, и какая-то смутная тяжесть камнем наваливалась на грудь.

«Напиться, что ли, или исповедаться?»