Час ноль

Шесть раз удавалось им ловить его до сих пор. В тысяча семьсот семьдесят пятом году, когда ему было семнадцать. Получил он двадцать пять палочных ударов по распоряжению надзирающего за нищими полицейского Арлофа на рыночной площади в Кирне за воровство. Тысяча семьсот девяносто шестой: участие в ограблении французского продовольственного транспорта в Ибёне, неподалеку от Кройцнаха. Арест, бегство по дороге в тюрьму. В том же году арест в районе Кирна за кражу ягненка. Побег из тюрьмы. В том же году четвертый арест неподалеку от Цюша. И снова побег по дороге в тюрьму. Тысяча семьсот девяносто восьмой: арест на Вайденской мельнице, отправка в тюрьму в Херштайне, бегство из камеры, схвачен и доставлен в кандалах в Оберштайн, четырнадцатого июля переведен в Саарбрюккен, куда доставлен семнадцатого июля, в следующую ночь — новый побег. Двадцать четвертого февраля тысяча семьсот девяносто девятого года арест в Шнаппенбахе. Переведен в Зиммерн. Девятнадцатого августа он бежал.

Господа с часовыми цепочками на животе и с мешками государственных денег, которые он с таким удовольствием у них изымал, оказались перед загадкой. Он мог бы разрешить ее. Их ошибка была в том, что его охрану они доверяли таким же, как он. И сползая на коленях по склону Лютцельзона, питаясь щавелем, лисичками и ежевикой, давно уже не ощущая ноги, борясь с усталостью, и физической, и нервной, которая проявлялась в том, что мысль доползти до ближайшего домика лесника и провести следующие десять лет в тюремном подвале казалась все более соблазнительной, он знал, что его люди смотрят на него в этот момент. Он слышал торжествующий шепот, которым они передавали друг другу рассказ о его бегстве, видел, как ликующе похлопывали они себя по ляжкам в пивных, видел, как они смотрели полицейским в глаза, словно испытывая гордость за собственного сына. И он знал, что продержись он эту ночь, так больше уже никогда никого не нужно будет ему бояться в Хунсрюке.

Утром он добрался до мельницы в березовой роще, в долине Ханненбаха. Мельник с женой накормили его, и он пополз дальше, в Зоншид. Зоншид бурлил. Там ему дали лошадь. И он поскакал в Беренбах к Нагелю, живодеру и костоправу, старинному своему учителю. Нагель вправил ему ногу и дал с собою свою знаменитую мазь. Он поскакал назад в Зоншид, чтобы там долечиться. Но, въезжая в город, он уже не был грабителем Иоганнесом Бюклером, он был убийцей.

С тех пор он прожил еще четыре года. Когда двадцать первого ноября тысяча восемьсот третьего года ему отрубили голову в Майнце, собралось тридцать тысяч человек. Казнили непросто какого-то преступника. Казнили надежду, немыслимую, безумную надежду на власть, которая будет принадлежать не господам во фраках и котелках, но простому человеку в рабочей блузе, на власть веселую, власть смеющуюся и добродушную.

Кстати, в связи с денежной реформой в деревне долго еще рассказывали одну забавную историю. Лина Эрдман работала у Цандера полировщицей. И когда Цандер открыл фабрику, он опять нанял ее полировщицей. Пятнадцать лет наводила она на спинки кроватей и дверцы платяных шкафов тот самый шелковистый блеск, который достигал своей высшей, завлекательной степени только тогда, когда на полированной поверхности начинало отражаться мокрое от пота лицо Лины. Ей было пятьдесят восемь, муж ее умер десять лет назад, сын погиб на войне. Как-то вечером она извлекла на свет свою сберегательную книжку. Долго изучала она последнюю запись. А на следующее утро отправилась в контору бургомистра и потребовала ордер на получение спального гарнитура с двумя кроватями.

— Но вы ведь живете одна, — сказал Пюц.

— А вы откуда знаете? — огрызнулась Лина Эрдман.

— К тому же у вас ведь есть кровать, — заметил Пюц.

— Это, скорее, ящик, который сколотил еще мой отец, когда мне исполнилось шестнадцать. Это первый раз, когда я что-то от вас прошу.

И поскольку она не собиралась уходить, Пюц в конце концов выписал ей ордер. Лина Эрдман отправилась в мебельный магазин Больда.

— Спальных гарнитуров нет, — сказал господин Больд снисходительно.

— Но мы же сами их делаем, — сказала Лина Эрдман.

Она точно знала, какой гарнитур ей хотелось иметь.

Две большие кровати, два ночных столика, роскошный платяной шкаф, все под карельскую березу, с тем шелковистым блеском, который она так мастерски умела наводить. Она жила в домишке, состоявшем из двух с половиной небольших комнат (полторы комнаты она сдавала в свое время братьям Хаупт), и если бы она получила желаемый гарнитур, то ей пришлось бы признать, что ни в одну из комнатушек он не влезает.

У Лины Эрдман были отекшие ноги — у Цандера ей приходилось все время стоять — и больное сердце, а в последнее время она все чаще болела. Три дня она провалялась в постели, но потом встала, чтобы пойти к доктору Вайдену, доверенному врачу. Когда она проходила мимо мебельного магазина Больда, сердце у нее замерло. В витрине стоял ее спальный гарнитур. Стоял не просто спальный гарнитур, какой ей хотелось бы иметь, в витрине стоял именно ее спальный гарнитур.