Час ноль

Чем больше старел Хесс, тем веселее казалась ему жизнь. Он и Бах Питтер, его друг, были неразлучны, вместе состарились. Восхищение Баха Питтера Хессом оставалось незыблемым, с годами оно как будто даже возросло. Если нужно было выяснить мнение Хесса по тому или иному вопросу, то с таким же успехом можно было спросить Баха Питтера. Они и внешне походили друг на друга, словно супруги, долго прожившие в браке.

О вновь проснувшейся жажде жизни у двух неугомонных стариков мог кое-что порассказать вахмистр Вайс. Он приехал в деревню в тысяча девятьсот тринадцатом году, и с самого начала ему пришлось страдать от этой дурацкой крестьянской привычки — особенно этим отличался Хесс — принимать часть за целое, а стало быть, его самого — за всю Пруссию. В глазах Хесса именно вахмистр Вайс нес ответственность за его тяжелые рекрутские годы в Познани, за то, что пруссаки отобрали у общины право пасти скот в лесу, да еще взяли под государственный надзор сам лес, принадлежавший прежде хуторам, наконец, за то, что они были наиболее ожесточенными противниками самих хуторов. А ведь вахмистр Вайс происходил из Эльберфельда, что в Северном Рейне-Вестфалии. Это был мягкий, безобидный человек, уединенно живший с женой и довольно поздно родившимся, то и дело прихварывающим сыном, он неукоснительно соблюдал дистанцию между собой и населением, ходил всегда в форме, и, надень он штатское, его, возможно, приняли бы за чужака.

Вахмистру Вайсу не правилось быть полицейским. У него была привычка, разговаривая с людьми, не замечать их, а смотреть куда-то вдаль и ввысь, словно внутреннему его взору открывалось в тот миг прусское государственное устройство или, скажем, новый закон о возрождении чиновнического сословия. В действительности же вахмистр Вайс видел, что сидит в тихой часовой мастерской, с лупой в глазу, окруженный тиканьем бесчисленных часовых механизмов, а жена в соседней комнате принимает заказы у многочисленных клиентов. И на обоих белоснежные халаты.

Одним из немногих, кто не позволял не замечать себя, был Хесс. Когда, бывало, Фриц Хесс, сверкая свиными глазками из глубин морщинистого лица, уставится на вахмистра, все эти дали и выси исчезали, и вахмистру Вайсу начинала лезть в голову всякая ерунда вроде того, что огромные выпуклости Хессовых кожаных полусапог полые, он начинал сожалеть, что этот Хесс ни к чему в мире не испытывает уважения, что крестьянин этот — анархист, что, в сущности, все коренные жители этой деревни — анархисты.

Но как бы то ни было, бургомистры и члены общинного совета сменялись, а он, Вайс, оставался. Вплоть до треклятого марта сорок пятого года, когда его, добросовестно исполнявшего свои обязанности на протяжении четырех периодов германской истории, при самых разных вышестоящих начальниках, отстранили временно от должности. Правда, уже в июне этот коммунист добился, чтобы его вновь приняли на службу и разрешили носить форму (только без эмблем его недавних хозяев), но та рана, которую оставили эти недели в душе вахмистра Вайса, не могла затянуться так скоро.

Фриц Хесс и его приятель, понятно, зубоскалили по этому поводу. Авторитет, окружавший вахмистра Вайса с незапамятных времен, перестал для них существовать. Пока Вайс был временно отстранен, он почти не показывался на улице. И в немалой степени из страха перед этим Хессом. Даже теперь, когда он снова надел форму, оба насмешника, едва завидев его, весело хихикали, смеялись во весь рот, обнажая черные пеньки сгнивших зубов; точно две старые бабы, они даже позволяли себе щупать сукно его формы.

Все это зашло так далеко, что Леа Грунд вынуждена была поставить вопрос на заседании главного комитета. Не годится, чтобы член высшего демократического органа в деревне подрывал престиж исполнительной власти в такой мере, чтобы об этом уже говорила вся округа, и кое в чем другом тоже подавал бы примеры, мало достойные подражания. Все, естественно, поняли, что она имеет в виду: особое пристрастие старого Хесса к мешочникам.

Леа намекала на игру, которую он вел с этими несчастными людьми. На то удовольствие, с каким он отворял дверь дома и выходил к терпеливо дожидавшимся у порога — этому набежавшему отовсюду сброду. На его наполеоновский жест, каким он обеспечивал тишину и водворял на место тех, кто лез к нему особенно нетерпеливо. На высокомерную снисходительность, с какой он дозволял демонстрировать ему принесенные вещи. На грозное высокомерие, с каким он отстранял невестку, которая приотворяла чуть шире входную дверь и заклинала его: «Отец, прошу тебя». Ну и конечно, на ту безжалостную дотошность, с какой он рассматривал товар, отбирая лишь наиболее достойное внимательного изучения. На суровость, с какой он в конце концов переходил к главному вопросу: что же они хотят получить за весь этот хлам. А потом ничего не брал. У него у самого ничего нет, говорил он.