Час пробил

Наташе стало скверно от слов «дерут безбожно», а может, оттого, что Андрей ушел взбешенный. Конечно, отдыхать хорошо. Хорошо ни о чем не думать. Хорошо, когда рядом с тобой близкий человек. Но, когда так неправдоподобно хорошо, становится страшно, страшно хотя бы за сына полковника Макбрайда. Почему-то страшно за маленького мальчика, который пил воду из ручья, текущего неподалеку от места X в штате Нью-Мексико.

Наверное, выражение лица у Наташи было странным, потому что Жанна умолкла и скоро распрощалась.

Лихов, конечно, нигде не прогуливался, а лежал мрачный на песке. На ноги лениво накатывали волны. Наташа тихо опустилась рядом.

РАССКАЗ О СТРАННОМ СОБЫТИИ, ПРИКЛЮЧИВШЕМСЯ 10 ИЮЛЯ 1980 ГОДА

Вокруг вода, она поднимается все выше и выше, только что она миновала кадык, он чувствует, как увлажняется подбородок, вода поднимается, она лижет место на подбородке, где у него не растут волосы — испанский пятачок, — устремляется к нижней губе, первые капли проникают в рот, у воды запах затхлости и гниения, он стискивает челюсти.

Тихо. Вода заливает нос, заползает в ноздри, он хочет вдохнуть и боится разжать зубы, он чувствует воду на глазах, она проникает в носоглотку, он открывает рот, чтобы крикнуть, — вода устремляется в горло. Неужели так и не удастся сделать вдох? Хотя бы один, последний? Оттого, что челюсти были долго сжаты, на шее рождается судорога и, ветвясь, бежит вверх вслед за водой, левая щека каменеет…

Воды нет и не было; ему казалось: его сковал ужас, он боится опустить руку с кровати. Он выдумал воду, наоборот,

во рту сухо. Как сожженная ветка, тяжело ворочается язык. Ужас! Его охватил ужас. Впервые в жизни. Неужто они расправятся с пим? Здесь, в его доме? Он ждет их с девяти вечера, каждую минуту, каждую секунду. Сколько их прошло, таких секунд? Сейчас половина третьего ночи.

Он нащупывает винтовку, которая лежит рядом на кровати. Слышит, как ходят псы по участку, их мощные лапы с треском ломают безжизненные стебли. Слышит какое-то необычное тарахтение, ухающее и беспорядочное. Не может быть? Оказывается, может: его сердце колотится как сумасшедшее. «Зачем? Зачем? Не надо, слышишь, пе надо. Остановись, не выпрыгивай из груди. Они не могут проникнуть в мой дом, никак не могут¹').

На небольшом столике черного дерева тускло светятся электронные часы. Без десяти три. Разгар ночи. Кто-то ходит под окном? Совершенно отчетливо слышны шаги, неторопливые и тяжелые. Остановился! И снова тишина.

Не было никаких шагов, как и воды минуту назад Страх играет лежащим на кровати: он то сдавливает горло, то отпускает, то заползает в живот, то мгновенно прыгает в сердце, замирает на секунду — и вот уже притаился под сводом черепа и снова вниз, в сердце, в живот… Страх прыгает по коже и под ней, омерзительный, липкий.

Каков на вид страх? Скорее всего, он похож на маленькую прелестную девочку лет пяти, у нее золотые зубы, длинные малиновые ногти и ярко накрашенные губы, между верхними зубами широкая щель и огромная, вялая грудь взрослой женщины. В глубоком вырезе белого платьица с оборочками видны красные прыщики, румяна положены не только на щеки, но и на лоб.

Ни звука кругом. Даже псы утихли. Еще мгновенье, и лежащий услышит, как дышат клетки его тела, как пульсируют ядра каждой из них, омытые протоплазмой, как струится кровь по лабиринту капилляров скованного страхом тела.

Черт побери псов! Они лишили его возможности вслушиваться в собственное тело: затеяли какую-то возню на участке. Глухой рык свирепых чудовищ клубится по ночному участку, просачивается через окно и, уютно устроившись в одном из темных углов спальни, затихает.

Не даст ли осечки винтовка? Не должна. Его любимая винтовка — двенадцать лет ни одного срыва, — он ничего не боится, когда кладет палец на спусковой крючок и плавно тянет на себя… На прикладе гравировка: «Любимому сыну!

Мой мальчик, настоящий мужчина стреляет только наверняка. Мама». В этой надписи она вся — треть ханжества, треть ложной патетики и треть розового сиропа, и еще что-то неразгаданное остается, по сейчас пет времени, чтобы понять…