Час шестый

Наливали уже по второй рюмке, и каждый говорил теперь с ближним соседом, кривая Таня прикидывала в уме, чего бы запеть. Но почти у всех вертелся в голове один вопрос: «Почему не приглашен Микуленок?» Как-никак, тоже родня Тонюшке — троюродный. А главное, предрик. После секретаря райкома главный начальник во всем районе. Наверное, и в Шибаниху приехал, чтобы на свадьбу попасть, а его и не зовут. Было понятно одно: не позван Микуленок из-за выблядка…

Кривая Таня шмыгала носом, шмыгала, да вдруг и запела «Елышк-березник». Звонко запела, не гляди, что старуха:

Ельник-березник, то ли не дрова,
Тоня Василъюшку, то ли не жена.

Бабы подхватили сразу, мужики не все, и то по очереди. Не успели допеть долгую свадебную эту песню, как Зырину подали в руки гармонь. Свадьба у краснофлотца началась.

* * *

Микулин в это время одиноко ходил по материнскому летнему жилью. Половицы под ним ничуть не скрипели, как скрипят они сплошь во всех районных учреждениях. Старики строили плотно. Но эта мысль не посетила предрика. Мать чувствовала, отчего сын расстраивается, и пробовала ругать Тонькину родню, а с ней и краснофлотца Василия Пачина, да и всех подряд шибановцев. Микулин турнул ее на улицу:

— Не стони! Шла бы лучше на воздух!

Старуха вскоре и впрямь ушла. Председатель райисполкома опять начал молча вышагивать взад-вперед по летней избе. Он ждал, что за ним вот-вот прибегут и позовут.

Никто не шел за Микулиным. К Игнахе, что ли, зайти? Не хватало еще предрику ходить в попов дом! Поповка по-прежнему отталкивала от себя по классово-чуждой и религиозной линии, хотя и жил в поповском доме Игнаха Сопронов. Люди говорят, совсем он свихнулся, колотит по ночам бабу как шубу… Братана Сельку отправил в Вологду. А ей, курве, так и надо. Хотя она и посылала на райисполком письмо, жаловалась на побои, Микулин ничуть не жалел Зойку. Переслал жалобу на милицию. Скачков получил эту жалобу, а сам вчера об этой бумаге ни гуту. Бережет для другого случая. И не зря! На самого-то Скачкова бумаг поступает не меньше…

Микулин ждал приглашения чуть не до десяти вечера. И когда зыринская или еще чья-то гармонь сказалась Шибанихе, ему стало окончательно ясно, что на свадьбу его не зовут сознательно. А почему?

Мысль о Палашкиной дочке даже не приходила в голову, словно он тут был совсем ни при чем. Он винил при этом одну Палашку. Он недоумевал и злился теперь на всю Шибаниху: «Вот она, классовая-то борьба, на практике!»

Вернулась с улицы мать и доложила, что у лошкаревского дома пляшут, а играет Володя Зырин. Тут уж совсем стало невмоготу. И с горя Микулин послал старуху куда-нибудь за бутылкой «рыковки»:

— Ищи, мамка, хоть так, хоть за деньги!

Старуха ушла «искать», а Микуленок сел на лавку.

«Вот тебе и пиво да сусло, — мелькнула мысль. — Крышка. Нет, надо жениться, тянуть нечего…»

Дородная физкультурница, работавшая секретаршей у Скачкова, никуда бы не девалась. Можно бы и повременить, пока квартиру новую не оклеят, у него в этом деле все впереди. А сегодня-то чего прикажете делать?

Мысль о теплых, пахнущих бабьим потом Палашкиных плечах Микулин не допускал к себе, сам прятался от этой грешной мысли, но она-то, эта дума, давно таилась где-то внутри, еще до собрания настойчиво тревожила Микуленка. А теперь она окончательно завладела предриком. Мать раздобыла у кого-то бутылку, он сам сходил в куть и принес пирог с соленой треской. Энергично вышиб из горлышка рыковскую затычку, налил в чайный стакан.

Пирог был тоже распечатан. Мать ревниво поглядывала, стоя заборки. Она держала руки под затрапезным передником:

— Колюшка, не пей много-то…

— Ты, мамка, из-за меня не расстраивайся! Партейному человеку завсегда скажут, чего ему можно, чего нельзя.

Микулин хыкнул и залпом выпил. После закуски вышел Николай Николаевич не крыльцо. Послушал. Конечно, у лошкаревского крыльца шла веселая пляска!

Предрик подтянул голенища. Он вспомнил, как плясал в Ольховице Ерохин, и бодро двинулся туда, куда влекло и тянуло.

Вера с Палашкой кружком хороводили под игру счетовода вместе со всеми женщинами, гостями Тони и краснофлотца. Цветастая Палашкина кашемировка бросалась в глаза.

Дролечка, дорог-то мною,
Дролечка, дорог-то пять.
Ты иди дорожкой пятой,
Может, гуливать опять.

Голос Палатки ни с каким другим не спутаешь! Поет! Про него и поет:

Я иду, а дроля пашет
Черную земелюшку.
Подошла да и сказала:
Запаши изменушку.

«Нечего теперь про изменушку петь, ежели столько годов прошло… Вишь…» Дальше предрик не стал размышлять, пришлось здороваться. Земляки недружно приветствовали предрика, а бабья пляска не остановилась.

… Он все еще на что-то надеялся, только никто не позвал предрика в дом Тоньки-пигалицы. Даже тут, на кругу, на него не обращали особого внимания, хоть и назвали «таварищем».

Гости со свадьбы были не пьяные, они рассуждали о сенокосе.