Час ведьмы

Она могла перечитывать Библию так же ревностно, как Джон Нортон, и не найти более подходящего стиха для объяснения того, что случилось у ее собственного порога.

Она никогда не станет баловаться с заклятиями, точно какая-нибудь ведьма; но может ли она приобщиться к аптекарскому искусству и создать зелье? Яд?

Если Перегрин смогла, значит, и она сможет.

И сделает.

Она постаралась хотя бы на то время, что находится в церкви, прогнать эту мысль из головы, но она была подобна камню, прочно осевшему в русле реки: поток на протяжении веков будет огибать его с двух сторон, прежде чем сможет сдвинуть хотя бы на дюйм.

Она оглянулась на своего мужа, который сидел склонив голову, но не потому, что молился или обдумывал слова пастора. Мэри видела: он наклонился потому, что ему было все равно и хотелось спать. Ему было скучно.

Если в конце концов кому-нибудь и суждено испытать адовы муки, то ему.

Если, конечно, она не позаботится о том, чтобы он испытал их сначала здесь.

Снег быстро таял, но вдоль заборов и во дворах еще лежали сугробы, кое-какие девственно-белые, но по большей части черные от грязи или коричневые от животных испражнений. Улицы были чисты, гулялось по ним легко. Когда они с Томасом и Кэтрин вышли из церкви на обед, Мэри подняла голову к солнцу, наслаждаясь теплом лучей на лице. Но мысли ее были заняты тем, что сказал священник, — и, следовательно, тем, что сказал Господь. Так часто ей казалось, что воскресная проповедь предназначена именно ей, и, учитывая пятно на ее репутации в связи с недавними событиями, было бы логично предположить, что священник думал о ней. Однако на этот раз ее размышления подхлестывало не привычное жгучее желание разобраться в смысле проповеди, как и положено христианке, а внезапное и неслучайное совпадение вилок, гадюк и яда: да, Джон Нортон говорил как будто с ней, но не из-за того, что она сделала, а из-за того, что могла сделать. Возможно ли, что сегодня преподобный стал для нее источником вдохновения? Но если он не более чем инструмент, то в чьих руках он находится, Бога или Дьявола? Мэри была уверена, что внутри материнской церкви властвует Бог. Снаружи — в этом она уже сомневалась.

Они не успели уйти далеко, как Томас вдруг взял ее за локоть и притянул к себе. Человек, плохо знавший его, мог бы истолковать этот жест как проявление нежности или симпатии, но Мэри хорошо знала мужа и поняла, что сейчас что-то произойдет — нечто нехорошее. Когда она отвернулась от солнца и посмотрела на улицу, то увидела, что рядом с ними идет Генри Симмонс.

— Доброго воскресенья, — сказал он совершенно искренним тоном. Он был похож на радостного щенка, хотя Мэри знала, что он не так прост. Знала, какие темные мысли он может лелеять после всего, что произошло между ними.

Теперь Томас шел быстро, таща жену за собой, и смерил Генри злобным взглядом. Он ничего не сказал, поэтому Мэри тоже промолчала.

— Томас, я должен извиниться перед вами, — продолжал Генри, и при этих словах Томас остановился. Мэри не знала, как ей отнестись к этой демонстрации раскаяния. Она бы предпочла, чтобы Генри держался подальше и ничего не говорил, во-первых, потому что, на ее взгляд, подобная беседа не могла привести ни к чему хорошему, а во-вторых, потому что ей вовсе не хотелось, чтобы Генри извинялся перед таким гадом, как ее муж.

— Кэтрин, — приказал Томас служанке, — иди домой и начинай готовить обед. Мы скоро будем.

Девочка нервно окинула взглядом двух мужчин и поспешила прочь.

Томас повернулся к Генри и грубо сказал:

— Я знаю тебя со слов слуги Джеймса Бердена.

— Да. Как я говорил в суде, я совершил оплошность и попытался соблазнить твою жену. Я принес свои извинения Господу и магистратам и после этой особенно славной проповеди хотел также сказать и тебе, что я совершил ошибку и мне жаль.

Мэри подумалось: «Генри делает это ради меня, потому что боится, боится, что Томас будет обращаться со мной еще хуже, чем раньше, если решит, что я ему неверна или что лелею запретные желания». Так или иначе, но Генри считал, что стоит извиниться. Он даже не подозревал, как сильно ошибается.

— Видимо, ты беспокоишься о своей душе. Я не уверен, что твое сожаление искренно. Я бы назвал его скорее страхом, — сказал Томас.

— Я слышал слово Господа, — с улыбкой ответил Генри. — Но после плетей я мало чего боюсь.

— Плети не идут ни в какое сравнение с тем, что будет впереди.

— Возможно.

— Если бы мы были в Англии, я мог бы потребовать сатисфакции, — сказал Томас, и Мэри почувствовала, как он крепче сжал ее руку. Видимо, почуял насмешку, скрывавшуюся за улыбкой Генри. — Кажется, ты, как и прочие рыцари, не особенно думаешь о своих интересах.

— Пусть аристократы дерутся за океаном, — сказал Генри, — а мы — здесь. Пусть смиренные приносят извинения, а праведные принимают их с той смиренной искренностью, с какой они предложены.