Чаша Герострата

Тут Фараонов схватился за голову: «Не понимаю, как кто-то мог ее подменить… украсть… ведь здесь установлена самая надежная сигнализация известной швейцарской фирмы… кроме того, даже если кто-то сумел ее украсть, вынести чашу из здания невозможно — на нее настроен специальный электромагнитный контур, при пересечении которого чашей должна сработать тревога…»

— А что, — вмешалась я в рассказ Киры Яковлевны, — неужели в зале с чашей не было камеры видеонаблюдения?

— Разумеется, была, деточка, и не одна. И Фараонов с Антоном Антоновичем тут же отправились в кабинет охраны, чтобы просмотреть записи с этих камер.

Они просмотрели записи за последние дни — и действительно нашли фрагмент, на котором показалась какая-то гибкая тень, которая спустилась сверху к витрине с чашей и повисла над ней, словно не подчиняясь закону тяготения. Эта невесомая тень прицепила к витрине тросик, витрина вместе с чашей поднялась, покинув поле зрения камеры, затем опустилась на прежнее место.

Чаша на первый взгляд осталась где была, а таинственная тень взлетела к потолку и исчезла — на потолке камер не было, никому и в голову не пришло, что они там могут понадобиться.

«И это вы называете надежной системой безопасности! — в гневе воскликнул Антон Антонович. — Да при таком халатном отношении чашу мог похитить кто угодно!»

«Ну уж и кто угодно… — обиделся Фараонов. — Вы же видели, что это какой-то сверхъестественный ловкач… прямо человек-паук… он то ли летает, то ли ходит по потолку…»

Фараонов попытался увеличить изображение, чтобы разглядеть лицо злоумышленника, — но из этого ничего не вышло: тот был в трикотажной маске.

«В конце концов, не так важно, как он это сделал. Нужно вернуть чашу, чего бы это ни стоило».

«Летает он или ходит по потолку, но электромагнитное поле ему не перехитрить, так что вынести чашу из музея он не мог!»

Ферапонтов предположил, что чашу не выносили из здания, что ее спрятали где-то внутри его, чтобы вынести позже, когда все утихнет и меры по контролю безопасности будут снижены.

Здание музея тщательно обыскали, но чашу нигде не нашли.

Тут Фараонов и уволил меня — назначил тем самым стрелочником, на которого можно свалить вину…

— А вы-то при чем?

— Дело в том, что я готовила посвященный чаше буклет и для этого несколько раз вынимала ее из витрины. Естественно, в присутствии других сотрудников. На самом деле Фараонову просто нужно было на кого-то все это повесить…

— Да, вам не позавидуешь!

— Конечно. Особенно обидно, что тот же Фараонов распустил в музейном сообществе слухи, что меня уволили не просто за халатность, что я причастна к краже чаши, просто это не смогли доказать. Таким образом, на моей репутации осталось несмываемое пятно…

Кира Яковлевна опустила голову.

— Елена, конечно, обо всем узнала и сильно злорадствовала, но меня это не волновало. А она продолжала свои гадости. Раньше я хоть работой отвлекалась, а теперь стало совсем тяжко.

Потом она еще раз предложила мне продать квартиру и поделить деньги честно пополам: ей, мол, чужого не нужно, без моего согласия она действовать не станет. Потому что… потому что в разговорах с соседями она перегнула палку, кто-то все же сообразил, что все дело в квартире, и она не то чтобы испугалась, но поутихла.

То есть если я умру, то на нее падет подозрение.

Я сказала, что подумаю, но пока не пройдет год со смерти Алеши, делать ничего не стану. То есть решила потянуть время.

И только было я перевела дух, как она как-то вечером заявилась на кухню и выдала мне такое…

Кира Яковлевна снова сокрушенно опустила голову.

— Дело в том… дело в том, что Алешу я родила… в общем, я тогда была не замужем.

«Ну и что такого, дело житейское… — подумала я, — хотя, конечно, в то время к такому относились по-другому».

— Я говорила, что он у меня поздний… то есть мне было тридцать шесть лет, когда я встретила… встретила одного человека. А к тому времени я уже твердо уверилась, что дальнейшую жизнь проживу одна и что у меня прекрасная работа и этого мне вполне хватит. И тут… чувства накрыли меня как взрыв. И его тоже.

Я низко опустила голову, чтобы Кира Яковлевна не заметила, не дай бог, моей улыбки. Надо же, эта старушенция говорит о любви! Да она с такой прической похожа на абрикосового пуделя!

Я тут же устыдилась своих мыслей. Ну, были когда-то и мы молодыми, как поется в старой песне, и опять-таки, любви все возрасты покорны, это уже Пушкин. Хотя тогда-то ей было всего тридцать шесть, на шесть лет больше, чем мне…

— Тогда я забыла обо всем, жила только мыслями о нем, от встречи до встречи, — продолжала Кира Яковлевна. — Что улыбаешься? Думаешь, что у такой, как я, не могло в жизни быть любви?

— Да нет, что вы…

Ой, оказывается, старушенция-то наблюдательная! Надо следить за лицом…

— Просто вы так говорите, что в тридцать шесть лет у вас все уже было кончено…

— Ну да, у вас-то теперь по-другому. Вы в тридцать только о замужестве думать начинаете, а после тридцати пяти рожать решаете. Но учти, когда я рожала, то считалась уже поздней первородящей, врачи опасались осложнений, но все обошлось…