Чаша терпения

Никогда такого чуда не видал Декамбай: усы у Балтабая были тонкие, жиденькие и всегда кисточками висели вниз, а тут вдруг зашевелились, прыгнули два раза и встали торчком, как две пики, готовые пронзить, уничтожить, испепелить Декамбая за этакое богохульство. Он помолчал, устремив на Декамбая свои усы и яростный взгляд.

А Декамбай и впрямь растерялся: никогда он не видел у Балтабая, безобидного, молчаливого и работящего Балтабая, таких торчащих усов, таких жестких остановившихся глаз и не слышал такого яростного шепота. Он не знал, что делать: хотелось захохотать, весело рассмеяться при виде этого странного чуда с усами, но Декамбай сдержался и даже слегка оробел, растерянно и выжидающе глядя на Балтабая.

— Забыл бога? С неверными урусами съякшался?! — Балтабай надвинулся на него.

— Ты погоди, сосед, злиться-то, — спокойно и добродушно сказал Декамбай. — Я ведь тебе что предлагаю…

— А что?

— Сейчас скажу. Опусти усы. А то прямо страшно на тебя смотреть.

Но Балтабай и сам впервые заметил за своими усами такую особенность. Он взял в щепоть сначала один ус, потом другой и вдруг удивился не меньше Декамбая.

— Хм, — проговорил он в недоумении, сам теперь с удивлением глядя на Декамбая. — Никогда с ними такого не было. Чудно.

Балтабай рассмеялся, и усы опустились.

— Чудно, — еще раз повторил он. — Не усы, а чистый фокус. Ну? — снова насупившись, напомнил он Декамбаю.

— Да я уж теперь не знаю, сосед… Стоит ли и говорить-то тебе.

— Замахнулся — так бей.

— Нет, не стану, — заупрямился Декамбай. — Я ведь тебе добра хотел.

— Какого добра? Говори, — Балтабай помедлил чуть-чуть, и опять поторопил. — Ну, давай, давай, выкладывай. Чего уж там…

— Так вот я что хотел: у тебя есть бык и у меня — бык. Что, если нам запрячь их в один омач?..

— В один омач?

— Ну да… В один.

— А пахать-то как же? Ведь у тебя своя земля, у меня своя.

— Велика важность. Сначала тебе вспашем, а потом мне.

Балтабай опустил голову, задумался. Потом посмотрел на Декамбая, протянул ему руку, сказал:

— До свидания.

— А что же ты мне ничего не сказал? — удивился Декамбай.

Балтабай остановился, снова опустил голову, о чем-то подумал. Потом молча и подозрительно взглянул на соседа искоса и ушел.

Но на другой день Балтабай сам явился к Декамбаю во двор, присел у дувала на корточки, открыл табакерку, кинул под язык щепоть зеленого табаку, помолчал.

— Умное дело ты придумал, сосед, — сказал он, наконец, сильно шепелявя, зажав под языком табак. — Давай попробуем.

И дело у них пошло так дружно, что в кишлаке все им стали завидовать, и те, что были совсем бедные, и те, что были побогаче. Правда, сначала им пришлось на время занять омач у другого крестьянина, но потом обоюдными усилиями они смастерили свой омач, благо карагачевые балочки нашлись, а железный наконечник им отковал кузнец Курбан за полпуда шалы.

Вот тогда и начали все в кишлаке звать их близнецами — Хасаном и Хусаном.

Да мало ли еще хороших людей знала теперь Надежда Сергеевна. Знала она и вечных тружеников — крестьян, подобных Хасану и Хусану, веселых, добрых, неунывающих, знала и не похожих на них, среди которых были и побогаче, и победнее, знала батраков, сеющих хлеб, рис, хлопок на чужих байских полях, и всю свою жизнь мечтающих о рубахе и пшеничной лепешке, знала и мастеров по дереву и по железу, гончаров и охотников, пастухов и искусных мастериц-золотошвеек.

Богат талантами и трудолюбив народ этой земли!

Да, Азия! Это она подарила миру Авиценну и Навои, Улугбека и Бируни…

Но Надежда Сергеевна увидела здесь и другой мир: Желтую птицу, владевшего тысячами верблюдов и сотнями десятин земли, сановитого Джурабека, владельца магазинов, хлопкоочистительных и маслобойных заводов.

Как и всюду на земле, здесь — были и пышная роскошь и голая нищета, блеск золотой парчи и истлевшие от тяжкого пота лохмотья, ханские покои и глиняные мазанки без единого оконца, тенистые виноградники и глубокий зиндан… Однажды Надежда Сергеевна увидела на базаре прокаженного. Он сидел на земле, скрестив ноги, среди снующих мимо него людей. Лица его не было видно, оно было прикрыто тряпкой. Перед ним стояла большая, треснувшая деревянная чашка, в которую время от времени со стуком падали медяки.

Малясовой стало жутко. В летний июльский полдень ее охватил озноб. Она поспешила уйти с базара, а потом с неделю не могла спать. Все думала: может, распрощаться с Азией, вернуться в Петербург и жить, как все, отбросив свой наивный альтруизм?

Нет, не могла она теперь уехать отсюда, не могла оставить Тозагюль и Курбана, Декамбая и Балтабая, всех этих милых, полюбившихся ей людей, уехать от этого солнца. Она была и счастлива и несчастлива в этом своем решении. Счастлива потому, что эта пыльная и знойная страна стала так же мила и дорога ее сердцу, как был дорог и мил сумрачный Петербург, где за семнадцать лет, которые она там прожила, может быть, не выдалось и семнадцати счастливых дней; несчастлива потому, что вот прошло уже четыре года, а тот, кого она ждала все это время, кого ей здесь так не хватало, все не ехал, да теперь уж, видно, и не приедет.