Чаша терпения

И смелый, открытый взгляд Раевского под черными крыльями широких бровей, и две глубокие, но короткие морщинки на переносице, и густые волосы, словно взвихренные ветром сражения, и сомкнутые твердые губы — весь его мужественный облик, вся его необычная и героическая жизнь, заполненная сражениями и славой побед, напоминали Наде отца. Иногда ей казалось что это вовсе не Раевский, а Сергей Александрович Малясов, ее отец. Но он не участвовал ни в Отечественной воине, ни в войнах с Турцией и Персией, он не оборонял знаменитый редут в Бородинском сражении, не был знаком с Пушкиным и декабристами. Он служил в генеральном штабе, имел звание полковника, подолгу бывал за границей, чаще всего в Лондоне и Париже.

Но потом он уехал в Туркестан и не вернулся.

И ходила-то Надя в Эрмитаж больше всего для того чтобы постоять и поглядеть на этот портрет Раевского.

И вот однажды она сказала себе: да решено. Она поедет туда, и, может быть поедет навсегда, чего бы ей это ни стоило. Она должна, она будет жить там, где остался прах отца, в том краю, где затеряна его могила. Мысль эта запала ей в душу и не давала покоя. Надя стала готовить себя ко всяким испытаниям и неожиданностям, к длинной, тяжелой дороге. Только приходилось еще ждать, чтобы подрасти, повзрослеть, чтобы окончился срок ее пребывания в пансионе.

Но жизнь опередила эти сроки, пошла ей навстречу. При пансионе были открыты курсы белошвеек, сестер милосердия, дамских портних.

Нет, не дамские портнихи, не белошвейки были нужны в том краю, там, должно быть, свои обычаи и свои одежды. Там нужны врачи, фельдшерицы, сестры милосердия. Об этом даже писали «Петербургские ведомости».

Не колеблясь, Надя пошла на курсы сестер милосердия, теперь уже с нетерпением ожидая окончания их, волнуясь и зная наверное, что она непременно уедет.

Но вдруг случилось то, что и должно было случиться в семнадцать лет.

Однажды в Эрмитаже, устав ходить по залам, она присела на диванчик против картины Рубенса «Отцелюбие римлянки». В зале не было ни души. Однокурсницы, с которыми она пришла в Эрмитаж, бродили где-то всей компанией по другим залам. Надя радовалась тишине и уединению. По-детски положив на утолок дивана руку и голову, она долго, задумчиво смотрела на картину, где молодая римлянка, спасая от голода умирающего беглеца, решается накормить его своим материнским молоком, которым налита разбухшая грудь. Надю никто не беспокоил, и она думала об этой самоотверженной женщине, об этом умирающем беглом каторжнике, об отце, о знойной Азии…

Вдруг она почувствовала неловкость, словно кто-то незамеченный уже давно пристально смотрит на нее.

Она поспешно обернулась. Шагах в пяти от нее стоял незнакомый молодой человек и что-то писал в блокнот с толстыми зелеными корками.

Надя слегка нахмурилась, хотела подняться и уйти. Но юноша сделал шаг вперед и все так же держа блокнот перед собой, продолжал в нем что-то не то писать, не то чертить, бросая на девушку быстрые взгляды.

«И вечно эти начинающие художники здесь», — недовольно подумала она, встала и пошла в смежную галерею.

Но молодой художник неожиданно смело преградил ей путь.

— Простите меня… Но я умоляю вас, побудьте здесь еще минутку, — проговорил он тихо, но с отчаянной решимостью и восторгом.

И Надя отчего-то вдруг на мгновенье оцепенела, чувствуя, как горячая волна катится от лица по всему телу. Надо было что-нибудь ответить ему и идти, но вместо этого она молчала, вес сильнее краснея, и смотрела на него.

— Вам, кажется, надоели художники? Это неудивительно. Вы должны были бы к этому привыкнуть. Но я…

Он не успел договорить. Надя молча вернулась и села на прежнее место. Тотчас она пришла в ужас от своего поступка. «Что я делаю?.. Зачем вернулась и села?..»

— Вас будут преследовать художники, потому что вы необыкновенны! Вы прекрасны… Вы… божественны!.. — говорил он, между тем, снова бросая на нее быстрые восторженные взгляды.

«Зачем я слушаю его?.. Ведь это стыдно, то что он говорит», — думала она в смятении.

— Вы все молчите. Скажите хоть слово. Только одно слово, что вы не сердитесь.

— Вы художник?..

— Вот видите, я так и знал. Вы убеждены, что я начинающий художник и притом бездарный — жалкий эпигон, умирающий от зависти и голода. Не так ли? Вот, смотрите.

Он показал ей блокнот, где мягкие смуглые линии изображали ее сидящей на диване, задумчивой, грустной, с головой, положенной на согнутую в локте руку.

— Это вы?

— Да…

— Я счастлив. Выше этой похвалы мне не надо. Благодарю вас.

Он закрыл блокнот, продолжая держать его в опущенной руке, как мальчик, как гимназист.

— Но вы… все-таки ошиблись. Я не художник, к сожалению.

Она посмотрела на него снизу вверх.

— Кто же вы?

— Всего-навсего студент технического училища.

— Технического?..

— Да, Высшего петербургского технического училища. Изучаю электричество.

Надя поднялась.

— Простите. Мне пора.

— Нет. Умоляю вас. Еще минутку, — сказал он, приблизившись и встав на ее пути. — Я много болтаю. Простите меня. И скажите еще хоть слово. Скажите, как вас зовут?..