Чаша терпения

— Я смотрю. Я и так смотрю, Август.

— Ты больше меня не любишь?

— Что ты говоришь? Я счастлива… Счастлива.

— А зачем же ты мучаешь меня? Ты хочешь сделать…

Она прикрыла его губы своей ладонью.

— Не надо, Август. Не говори. Ты не хочешь, чтобы я оставила тебя сегодня одного? Хорошо. Я не оставлю тебя. Я буду с тобой, милый, с тобой.

7

Мир вдруг чудесно переменился: и кочующая семья легких белых облачков в высоком предвечернем небе, похожая на стаю живых лебедей; и мелькнувшая огненным всполохом в тенистом саду пугливая иволга, словно кто-то кинул в сад горячую головню, а она вспыхнула на лету и погасла, упала где-то между притихшими деревьями; и муравей, черный и крохотный, как соринка, но настойчиво, трудолюбиво, с богатырским упорством тащивший по земле невесть где найденное им подсолнечное семечко; и бегущая вода в реке; и капля росы на листике мяты, сверкающая и искрящаяся под солнцем так радостно, так ярко, словно в ней отражался весь мир; и сладкое яблоко с черными горьковатыми ядрышками в сердцевине — все стало иным, необыкновенным и новым, исполненным мудрого смысла, и все это было удивительно лучезарно, светилось радостью жизни, и во всем этом было ее, Надино, счастье, потому что всюду, во всем этом был он, Август.

Август заполнил собою все: время, предметы, события, воздух» весь мир, всю вселенную, всю землю, на которой жила Надя.

Первые дни были просто похожи на сон, и Надя часто пугалась: проснется — и все исчезнет. Потом дни смешались, свились в один искрящийся счастьем свиток, похожий на Млечный звездный путь.

Но странное дело: казалось бы с тех пор, как приехал Август, она должна была забыть о своей работе, о людях, о своей необходимости заботиться о них, лечить, перевязывать, успокаивать, ездить куда-то в другие деревни и кишлаки, а лишь вся, безраздельно отдаться ему, жить в его объятиях долго, всю жизнь, бесконечно, жить среди его ласк, словно окутанной облаком. Нет, приезд Августа влил в нее бодрости, вдохновения, радости жизни. И люди, окружавшие ее, знакомые и незнакомые, веселые и добрые, злые и мрачные, дивились: одни той легкости, с которой она прошла по двору из сада, появившись вдруг у двери своей амбулатории; другие тому, как она неслышно, совсем безболезненно, словно волшебной палочкой, прикасалась пинцетом к открытой, похожей на разрезанный гранат кровоточащей ране, которой даже дыхание ребенка причинило бы боль; третьи тому, как она ловко, быстро, воздушно бинтовала человеку эту самую рану; четвертые тому, как моментально успокаивался и засыпал на ее руках больной ребенок.

Дивились ее ласковым словам, ее терпению и выносливости во время поездок по дальним селениям, лучистому взгляду и улыбке, которыми она всегда одаривала мужа, Августа, появлявшегося в дверях амбулатории.

Некоторое время он стоял в низком квадрате распахнутой двери, пригнув голову под притолокой, раскинув руки в стороны, держался за косяки, словно пьяный, и смотрел, как Надя хлопотала вокруг больного.

— Сейчас, милый. Я сейчас… Потерпи минуточку. Только одну капелюшечку потерпи. Погуляй по саду, — говорила она ему, будто ребенку, ласково, тихо, почти шепотом, успевая при этом и улыбаться, и кивать головой, и озорно, заговорщически подмаргивать, и брать со столика то пузырек, то ножницы, то бинт да еще что-то сказать больному.

— Но у тебя должны быть какие-то приемные часы, Надюша, — убежденно возражал ей Август, когда четверть часа спустя она прибегала к нему в сад, под раскидистую орешину, где он сидел с мольбертом. — Ведь так же невозможно. Они приходят, когда им вздумается — на рассвете, в полночь. Спишь ты или обедаешь, им все равно. И ты, вместо того чтобы приучить их к порядку, бросаешь завтрак, обед, ужин и бежишь к ним исполнять их капризы.

— Бросаю тебя, — с улыбкой подсказывала Надя, глядя на Августа лучистыми глазами. — Но какие капризы, какие капризы, Август? Ну что ты говоришь? Это бедные, забитые нуждой люди, суеверные и религиозные до фанатизма. Они верят знахарю и не верят мне. А я еще буду отпугивать их приемными часами. Я рада когда они идут ко мне.

— Ну чудесно, чудесно. Радуйся, Я ничего не имею против. Только ты из-за них не забывай меня. А то я скоро начну тебя ревновать к этим… азиатам, — не то сердито, не то шутливо добавлял Август.

Надя чуточку морщилась от этих последних слов, но посветлевшее лицо Августа и мягкий голос мгновенно рассеивали легкое облачко, упавшее было ей в душу.

— Ты мой Отелло! Единственный, неповторимый, — шептала она над его головой, опускаясь рядом на траву и подгибая под себя ноги. — Хочешь — убей меня, хочешь… поцелуй. Лучше… поцелуй.

«Хорошо… хорошо, что пронесло это облачко, — думала она. — Ведь ему стало бы больно, горько оттого, что он увидел бы на моем лице недовольство. И из-за чего? Пустые слова. Стоит ли?»