Чаша терпения

Много неожиданных сюрпризов здесь ожидало Августа. Эти несколько дней, которые он посвятил розыскам Нади, он провел в Ташкенте и видел лишь закрытых женщин под чачваном, мужчин в ярких полосатых халатах и огромных, как облака, белоснежных чалмах, верблюдов, арбы, чайханы, перепелиные бои. Все это его поражало, и он, как деревенский мужик, впервые попавший в город, временами подолгу стоял и изумлялся тому, что видел.

Сейчас он ехал в азиатскую глушь, но не думал об этом. Счастье встречи было так велико и, хотя он долго искал его, все-таки так неожиданно, что казалось фантастичным, и Надины опасения, что ему не понравится ее жилье, обстановка, оказались напрасными. Август нашел восхитительным и то, что дворик, в котором помещался медицинский пункт, не имел ни ворот, ни калитки, а был огорожен кое-как с улицы кукурузным будыльем да прошлогодним подсолнечником, а в задней своей части незаметно переходил в сад; и то, что этот маленький домик, если эту мазанку с плоской земляной крышей и двумя крохотными комнатками — в одной Надя принимала больных и держала аптеку, в другой жила сама — можно было назвать домом, имел очень живописный вид: крыша была завалена кукурузными початками, шляпками подсолнечника, сушеным урюком и яблоками; два деревянных столба, поддерживающих навес над террасой, и стены дома были увешаны пурпурными гирляндами красного перца, снопами пряного укропа, сушеными яблоками, как грибы, нанизанными на нитки, и еще какими-то травами и фруктами.

— Экзотика в натуральном виде, — сказал Август. — Восхитительно. Это все твое хозяйство?

— Нет, это хозяйское.

Надя была рада, что Август доволен ее жилищем, но тотчас радость ее была омрачена. На террасе, за столбом, сидел мальчик лет тринадцати с завязанными грязной тряпкой глазами. Услышав голоса, он поднялся, но продолжал молча стоять на месте, видимо, зная, что его заметят.

— Юсуп? Ты откуда? — воскликнула Надя, увидев мальчика.

Тот сначала помедлил, должно быть, соображая, о чем его спрашивают, потом что-то негромко ответил по-узбекски.

Надя поспешно сняла с его глаз повязку.

— Боже мой! Что же ты наделал?! — снова воскликнула она в отчаянии. — Нет, вы представьте себе, — продолжала она, обращаясь неизвестно к кому: возле нее стоял только Август и этот больной мальчик. — Я им дала борную, чтобы глаза промывали, и дала лекарство, чтобы закапывали. А вы что наделали?! — опять с гневом и отчаянием спросила она Юсупа. — Я вижу, ты снова ходил к табибу и он снова прикладывал к твоим глазам паутину?! Да?

— Да, — тихо сказал Юсуп. — Я уже много дней не могу открыть глаза. Отец выкинул ваши пузырьки и не велел мне ходить к вам. Он сказал, что убьет меня, если я пойду. Но я ушел потихоньку, тайком, чтобы он не знал, и вот… кое-как добрался до вас. Мне страшно стало… Может, я уже ослеп?

— «Август, извини меня, пожалуйста. Заходи в комнату, — сказала она, виновато улыбнувшись. — Я сейчас…

Она взяла Юсупа за плечи и посмотрела его глаза. Потом принесла бинт и борную. Через минут двадцать она, наконец, вошла в комнату к Августу.

— Я в совершенном отчаянии, — сказала она Августу, — Мне придется тебя оставить и сейчас же отвезти мальчика в Ташкент, в больницу. Иначе он может погибнуть… то есть не погибнуть, а потерять зрение.

— Почему такая срочность? — с некоторой тревогой и раздражением, но все еще сдержанно спросил Август. — Что случилось?…

— Понимаешь, у них за кишлаком горели камыши. Мальчики стали шалить, подбрасывать вверх факелы. И вот Юсупу в глаза попал огонь. Сначала не было ничего страшного, и я уж совсем было вылечила ему глаза. Но теперь табиб — знахарь, своими грязными снадобьями оставит мальчика слепым. Задета роговая оболочка. Его надо немедленно положить в больницу.

— Но почему этим должна заниматься ты?

— А кто же, Август?

— Ну пусть хотя бы твои Захар… или как его там… отвезет это сокровище в больницу, если уж непременно надо.

— Кузьма Захарыч еще не приехал.

— Так приедет. Ведь ты же все равно с ним поедешь.

— Да, у меня другой лошади пет. И телеги тоже. Тогда пусть этот мальчуган сидит и ждет твоего Кузьму, а нам надо заняться собой.

Надя поглядела па Августа виноватыми и какими-то умоляющими глазами, помедлила и сказала:

— Нет, Август… Нет, милый! Все равно я должна ехать сама. Ты прости меня. Прости, что так вышло. Но мне надо ехать. Кузьма Захарыч там ничего не сделает. Мальчика без меня не примут и не положат в больницу.

— Тогда завтра. А сегодня — нет. Не пущу. Сегодня ты… моя. — Он привлек ее к себе, поцеловал плечи, шею, потом вдруг легко поднял на руки.

— Не пущу, — повторил он шепотом.

Она замерла, притаилась, будто согревшийся ребенок, который долго ждал этого счастья, этого тепла. И вдруг опомнилась.

— Ой, Август! Пусти скорее. Ведь здесь, знаешь, — совсем другие нравы. Если увидят, скажут, я нехорошая женщина. И будут презирать меня. А я… сестра милосердия, И мне нужно, чтоб меня уважали. Чтоб шли ко мне люди, понимаешь, милый?.. А это здесь так трудно заслужить.

Они стояли рядом, лицом к лицу.

— Посмотри мне в глаза, — попросил он.