Часть их боли

Уже долгое время Момо жил с рабом Хмурым. Хмурый терпел проявления вздорного характера юноши: его периодические грубости, вспышки злобы или попытки позаигрывать с домовыми девицами. Терпел стойко… И вместе с тем приучал своего вынужденного сожителя к порядку, который сам так любил. Оставалось только догадываться, сколько терпения истратил этот невольник, но семена его усилий стали давать всходы – и вот уже Момо не расшвыривает свои вещи от порога до самого окна, не плюет под ноги, как привык, не ковыряется в носу (на глазах у всех), почти не грызет ногти. Да и ногти у него теперь чистые, а не сплошной ком грязи. Единственное, что осталось напоминанием о прошлой темной жизни, – это изуродованные ноги, лишенные нескольких пальцев. Стоило юноше перейти на быстрый шаг, как он начинал сильно прихрамывать.

В остальном все у него шло своим чередом. Если поначалу Момо шарахался от богатства особняка или иногда тащил себе в штаны какую-нибудь золотую безделушку, пряча к ножу, то теперь он подуспокоился, остепенился. Даже его нож оставался при нем привычкой, не более. Вот только чем реже он вспоминал о банде, тем чаще – о Лее и ее светящихся глазах. Предвкушая путешествие, он размышлял, как бы отпроситься у Юлиана сходить в город.

А Юлиан все оттягивал отъезд. Он уже попрощался с Дзабанайей, который дни напролет занимался попытками посадить в кресло советника своего родственника Фаррина. Элегиарская знать была побеждена и поглощена мастрийской. Исчезновение Дайрика так хорошо спланировали, что его пока никто не хватился. На следующий день конверта не принесли, и Ралмантон понял, как и предполагал ранее: королеву взяла обида. Расценив, что такой выходкой он вполне закрыл себе двери во дворец из-за женского уязвленного самолюбия, вампир стал отдавать последние указания насчет отъезда.

– Подготовь жалованье за пять лет для Дигоро, а также прошение для освобождения Хмурого… то есть Игомара, – говорил он майордому. – И выдай Игомару завтра сеттов из расчета среднего жалованья дворцового писаря на один год. Уточни у дворцовых каладриев.

Майордом кивал. Хмурый стоял, склонив голову в почтении. И хотя, попав из-за отцовских долгов в рабство, он боялся, что его не освободят, глаза его улыбались. Момо ковылял тут же неподалеку, зыркал темными глазищами и боялся приблизиться. Когда все ушли и они с Ралмантоном остались в гостиной одни, он, натянув почтительную улыбку, заговорил:

– Почтенный… Раз мы скоро уезжаем… Можно я хотя бы ненадолго в городе покажусь, посмотрю на свой старый дом? Ну, вы поняли…

– Зачем тебе нарушать покой Леи? – спросил Юлиан.

– Да я не к ней!

– Зачем тебе нарушать ее покой, я спрашиваю? Хотели вы тогда сбежать вместе, но не вышло. Так судьба распорядилась, что ты пообещал служить мне, и уже год прошел с тех пор. И хотя служба твоя напоминает скорее безделье, – Юлиан вздохнул, – слишком много времени прошло, Момо, слишком много… Увидишь ее, а она в лучшем случае уже чужого ребенка под сердцем носит… – Он ненадолго умолк, с горестью вспомнив Лину в Малых Вардцах. Затем продолжил: – А в худшем поймет, что ты ей голову дурил, и за негодяя тебя считать будет. И между прочим, отчасти справедливо.

– Да я не к ней пойду, почтенный! И не думал о ней, вот честно! – возразил Момо, а внутри удивился тому, что его снова так легко вывели на чистую воду.

– Да что ты?

– Да, да. Мне б лачугу бабушкину проведать за городом, да и просто район поглядеть… Никуда не полезу. Вот честно! Вернусь поздним вечером, до звона колоколов!

– Черт с тобой, иди. Сам кузнец своей судьбы. Эй, Айнар! – Юлиан позвал майордома. – Выпиши ему бумагу для прохода в Мастеровой район, чтобы на воротах не опрашивали.

Когда Момо пошел переодеваться, сильно хромая от спешки, Юлиан строго поглядел ему вслед, качая головой. Что ж, думал он, наставляй юношу на верный путь, не наставляй, а все равно придет время выбора, когда тот сам должен будет решить, как он хочет жить. Тем не менее он все равно чувствовал удовлетворение оттого, что Момонька исполнил свое обещание и служил при доме, не думая сбежать. Служил, правда, криво-косо, попортив часть вещей, разбив кое-какую дорогую посуду из-за беспечности, поругавшись со многими слугами из-за своего вздорного, упертого характера, но все-таки служил.

* * *

Тем временем Момо уже ковылял по улочкам Золотого города. Он был одет в свои лучшие серые шаровары, нарядную пелерину с фестончиками, да еще и к груди была прицеплена брошка. И не простая, а позолоченная! С ней он чувствовал себя завидным женихом. Впрочем, понимая, что в городе брошку могут срезать, он предусмотрительно снял ее и сунул в кошель. А ведь год назад у него таких осторожных мыслей даже и не появилось бы.