Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга первая)

Своими рабскими достижениями я снискал успех. Находившиеся в зале постояльцы гостиницы столпились вокруг. Они хлопали в ладоши, ударяли меня по плечу, кричали: «Браво!» и: «Мастер!» И всё только потому, что я, покорившись машине, начал исподтишка тиранизировать эту тиранку. Даже хозяйка была восхищена моей ловкостью. Она чуть ли не принуждала меня время от времени демонстрировать такое искусство гостям. Я понял, что это способствует процветанию заведения, и ломаться не стал. Вскоре я научился сопровождать своей игрой все бумажные ролики, именно в присущем им ритме. Я совершенствовался в дополнительных идеях, превосходил силой собственных рук шум динамических кульминаций и, поддавшись соблазну, желал порой, чтобы у меня было вдвое больше конечностей — тогда бы я еще обильнее украшал это необузданное звуковое великолепие всякого рода дополнениями.

Случайно в витрине магазина инструментов я увидел железный перфоратор для пробивания круглых отверстий в коже. Мне тут же пришла в голову блестящая идея. В лихорадочно-счастливом возбуждении я поспешил домой, измерил — с максимальной точностью, на какую был способен, — диаметр отверстий в перфорированных роликах, побежал обратно и заказал инструмент, точно соответствующий нужному мне размеру. Перфоратор, изготовленный для пробивания дырочек в кожаных ремнях, получил теперь другое назначение. Мне еще нужна была гладкая плоская поверхность из мелкозернистой плотной древесины. Столяр изготовил для меня такой верстак из бразильского розового дерева.

Я очень быстро освоился с бумажными роликами. Я разделял такты поперечными черточками; через какое-то время мне уже хватало собственного приблизительного глазомера: по имеющимся перфорированным отверстиям я научился считывать ритмические закономерности. Места тонов я обозначал на особой мензуре, вид которой мне подсказало расположение впускных отверстий на металлической направляющей пневматического аппарата; и я клал линейку параллельно обозначениям тактов поперек бумажной ленты, чтобы не допустить ошибок в интерпретации или выстраивании гармонии.

Теперь я мог запросто вбить в беспомощную бумагу хоть две, хоть четыре охапки новых аккордов. Я тотчас обнаружил, что речь идет не просто о множестве новых звуков: у меня появилась возможность добиваться таких формальных эффектов, на которых любой виртуоз сломал бы пальцы. Тона с устойчивой постоянной высотой я разрешал таким образом, будто хотел смоделировать лиственное дерево. Короче, я превращал изначальную композицию в первобытный лес. Вьющиеся растения карабкались вверх по могучим древесным стволам. И потом с треском обрушивались каскадами гармоний, будто пораженные молнией. Только одну привилегию оставлял я композитору: придуманная им мелодия сохранялась, пусть и походила теперь на камень, погружающийся в зыбкую трясину; и я, простоты ради, придерживался предписанных гармоний, которые — под грузом новых переходов и прорывов — в любом случае теряли прежнюю значимость.

Так я разрушал бумажный ролик, этот продукт массового производства, и заставлял его воспроизводить мои собственные капризы^{105}: показывать, как я, фривольный и одержимый, выступаю в роли музыкального шута. Я сам проделывал всю нужную для этого работу. В духе своем я присваивал еще две или три руки, если мне казалось, что это поможет. Недостаточную беглость моих природных — нетренированных — пальцев я компенсировал рекордами штамповальной техники. Поплевав себе на ладони, я собирал свои разрозненные идеи в новый ошеломительный трюк — и начинал насвистывать, заранее предвкушая, что получится в самом деле нечто невероятное. Злая шутка, которую я подсуну поклонникам искусства, издевательский смех в лицо традиционной контрапунктной мудрости… Чего-чего, а дерзости мне было не занимать.

Тутайн недоуменно качал головой, когда видел, как я работаю. Но он не обременял меня — ни разговорами, ни бездеятельным наблюдением за мной. Он в то время вообще нечасто бывал дома.

Через неделю я закончил работу. Я был горд и исполнен ожидания. В ночной час — чтобы никто, кроме меня, не испытал этого предощущения премьеры — я вложил бумажный ролик в аппарат и с помощью монетки запустил механизм. И над моей головой — словно из иного мира — понеслась Дикая Охота сбившихся в кучу звуков. На меня это первое исполнение произвело просто грандиозное впечатление. (Мои суждения всегда формировались очень медленно.) Мне показалось, что достигнута максимальная степень воздействия. Никогда прежде я не слышал, чтобы пианино высвобождало подобные демонические силы. Я тогда думал — что, собственно, чуждо моей внутренней сущности — исключительно о покоряющем воздействии созданного мною художественного произведения, а не о тех тонкостях, которые являются приметами духовности. Все мое мировоззрение, казалось, подверглось перенастройке из-за первого успеха, который я сам себе приписал.