Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга первая)

Я стал рассылать по всему миру письма, чтобы приобрести незаполненные бумажные ролики. И продолжал углубляться в тайны учения о гармонии. Для начала освежил старые воспоминания. И записывал новые идеи. Но моя фантазия магически зависела от временного и тонического растра перфорированных лент.

В своих записях я, как правило, довольствовался тем, что схематически фиксировал движение, расставляя головки нот. Я отклонился от традиционного учения о композиции дальше, чем требовалось. Я думал штрихами, поверхностями и объемами. Я сдвинул гармонические потоки в сферу графики, но не покинул окончательно почву традиции. Так тянулись месяцы. В те месяцы я становился все более одиноким. Тутайн ходил своими путями, и я не знал, чем он занимается. Когда сил у меня не оставалось, я его подозревал то в одном, то в другом. Я чувствовал, со временем все больше, как меня гложет ощущение покинутости. Я теперь отчетливее понимал разницу между ним и мною (все еще не зная по-настоящему, кто он такой): что он — любимец природы: что имеет чистое, здоровое, надежное тело, выставляет на всеобщее обозрение свою привлекательную красоту и не подвергается дьявольским искушениям со стороны чувствительного духа, чью жажду всегда удается удовлетворить лишь в самой малой мере. Я же, напротив, не мог положиться на элементарную силу жизни, на то широко разветвившееся чудо, что я вообще был рожден: мне не хватало телесных признаков своей избранности. Когда мой дух набирался высокомерия и мой неправедный разум приписывал другу всяческие пороки, проходило совсем немного времени, и я уже просил у него прощения за свои черные подтасовки.

Однажды он пришел домой пьяным; хватило немногого, чтобы я спросил: в каком же, дескать, публичном доме его довели до того, что он едва держится на ногах. Но он сказал — без всяких вопросов с моей стороны, простодушно, — что опыт стариков опровергнуть трудно: будучи пьяницей, выгодной сделки не заключишь. Я тогда спросил, о каких сделках идет речь, и выяснилось, что, посещая рынок, он из простого наблюдателя и праздного зеваки постепенно превратился в мелкого маклера по сделкам со скотом. Поначалу он — пробы ради — на два-три часа стал владельцем нескольких овец. Мало-помалу он сделался держателем банка для продавцов и покупателей. Он пользуется доверием, и это его кормит, объяснил он. И выложил передо мной монеты и денежные купюры.

— Отныне я буду оплачивать счета за гостиницу, — сказал он без всякой заносчивости. — Сегодня я потерпел убыток, поскольку выпил лишнего. Что ж, больше такого не случится. У меня была беспокойная ночь; старуха-индианка и та бы со мной справилась. Но теперь все это позади.

Он не пожелал искать прибежища в молитве. Просто выплакался, уткнувшись головой мне в колени. Я понял, что у него прибавилось гордости. Мутная оболочка, прежде искажавшая его черты, отвалилась. (По ходу времени еще несколько раз случалось, что он — зримым для чувственного восприятия образом — обретал более высокую степень человечности.) Он плакал, пока не отрезвел окончательно. Потом снова стоял во весь рост в комнате — очистившийся, с удовлетворенной улыбкой на губах.

— Давай спустимся вниз и выпьем вместе рому, — сказал.

Мы так и сделали.

Тутайн, значит, стал скототорговцем, или, как там говорили, посредником. Он утаивал это от меня — пока мог утаивать, не превращаясь в лжеца.

* * *

Для нас тоже существовали бюргерские будни, то есть шесть дней в неделю, когда мы — усердно, как и все прочие, кто должен мучиться, чтобы обеспечить себе хлеб, и соль, и жилье, — занимались случайными делами, как если бы они были необходимостью. Мы спасались бегством от своего будущего. Мы хотели осесть где-нибудь — по крайней мере, Тутайн этого хотел. Скототорговец перед кровавыми вратами скотобоен… Мы хотели постепенно отказаться от молитвы. Хотели сами себя оправдывать и успокаивать.