Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга первая)

Наша повседневность отличалась от этих примечательных праздников. Тутайну, как и всем, приходилось плавать в мертвой воде, чтобы его душа, вывозившись в грязи, могла потом радостно воспарить. Я довольно скоро узнал, что мычание, блеяние и хрипы пригнанных на бойню животных не проходят мимо его ушей. Он не гнушался смотреть, как эти животные умирают. Он, так сказать, лотом промерял наш мир. Неприкрытое лицо греха никто почему-то не замечает. Но можно прийти туда, на бойню, протянуть руку и зачерпнуть крови животных, а другую руку наполнить их экскрементами, заглянуть в испуганные мертвые глаза и увидеть такие же испуганные вывалившиеся кишки. Можно сравнить бело-кровавую кашицу мозга с беременной маткой, посмотреть, как вытекшее молоко смешивается с вытекшей мочой. На это говоришь: «Вот оно, значит, как». И стряхиваешь с себя кровь и нечистоты, и моешь руки — но не обстоятельно, а именно что поверхностно. И перестаешь вопрошать о Боге. И забываешь, что бусины четок означают обращенный к тебе вызов. Ты уже давно не исповедовался, не получал отпущения грехов. Но ты вовсе не хочешь избавится от чувства вины, ты намерен продолжать жить, пережевывать мышечные ткани животных, пить кровь и молоко и преодолевать отвращение… Тутайн сказал однажды: «Совсем безвинным Бог быть не может».

Когда его изымали у меня — а изымала Тутайна из близости со мной его торговля, если же не торговля, то сами дни, вследствие своего предназначения служить для работы, или для других занятий, или для суеты людской, расходовали моего друга, — мне всегда казалось, будто он ускользнул в бесконечную даль. Мой дух не мог удержать представление о том, как Тутайн выглядит. У меня в воображении не укладывалось, что вот сейчас он распределяет блеск своих прекрасных дарований между многими, без разбору: между людьми и животными, крестьянами и мясниками, поставщиками мяса и производителями мясного экстракта. Если же я приходил к выводу, что время от времени наверняка так и происходит, что нет недостатка в свидетельствах тому, как сильно его незлобивое, приятное поведение нравится всем окружающим, — тогда мои собственные отношения с ним представлялись мне чем-то пресным, невыразительным. Чем-то обыкновенным, что можно подобрать в дорожной пыли. Когда мои мысли таким образом омрачались, я вновь и вновь признавался себе, что я Тутайна не знаю. Тысячу раз я признавался себе, что я его не знаю; что, несмотря на нашу близость, мы не стали по-настоящему близки; что его поведение остается для меня таким же непредсказуемым, как в первый день: что время, которое он проводит вдали от меня, — дыра, которую я не могу заполнить никакими фантазиями о том, чем он сейчас занят. Мне было страшно за него, и я ему не доверял. А увидев его снова, испытывал облегчение, как будто он избежал какой-то опасности. И я удивлялся, что на нем никак не отражается эта подозрительная неизвестная мне деятельность, что ничто не липнет к его одежде — ни кровь, ни запах (если не считать запаха животных). Что его лицо, не изрезанное морщинами, обрамляет незамутненные глаза. Я вынужден был глотать многие черные чувства, и никакой свободы у меня не было. Мать, которая любит своего ребенка и тревожится за него, может вообразить, что хотя бы наполовину знает материал, из которого он создан. Она пытается оценить в нем силы беспорядка и протеста, измеряет и собственный образ мыслей; я же ничего измерить не мог. Я мог только смотреть на Тутайна. И всегда видел только поверхностную границу его кожи. В лучшем случае — что сквозь стекло его глаз просвечивает шелковистая бездна.

— — — — — — — — — — — — — — — — — —