Мои глаза скользнули по застылому лицу Тутайна. Я прочитал на нем равнодушный отпор, усталый страх. Дерево, обретшее облик земной женщины, для него не хотело
ожить, не хотело стать утешением или мукой.— Смерть притаилась на реях иссохших мачт. Одичавшие паруса — бурые лоскуты кожи. — Такое он мог вообразить. А я — после того как почувствовал, что общность нашей памяти распадается, — тоже не умел представить себе ничего лучшего, чем лес, полный могучих ветвящихся деревьев. Я остался один на один со своими искушениями.
* * *
На протяжении последующих десяти или двадцати дней я разрушал идиллию нашей благополучной жизни. Через четыре недели мы уже были подозрительными пассажирами одного трампового судна, которому предстояло обогнуть берега Африки.
Тогда и потом, вновь и вновь, я упрекал себя, что предал Эллену ради авантюры, предал ее вообще.
Однако такой упрек был мыслью без продолжения, не принуждающей ни к каким выводам. Он оставался бессильным внутри моей плоти, пронизанной предопределенными соками. Он не согласовывался с тем фактом, что я еще живу и с готовностью, обусловленной моей молодостью, вбираю в себя пищу и питье, дни и ночи, миллионы картин, открывающихся моим глазам, приятные и мерзкие запахи, соприкосновения и встречи с людьми и животными; что я стою в потоке обычной жизни; правда, ничего от нее не домогаясь, скорее скромно, но все же — не лишенный чувственных ощущений, не искалеченный. Я мог бы поклясться, что в любой час буду любить Эллену, в каком бы постижимом облике она ни шагнула мне навстречу. Но у нее больше не было облика. Ее очертания — во мне — расплылись. Лицо Эллены едва ощутимо присутствовало рядом, как теплая тень; но прикосновения ее губ я не чувствовал. Ее груди походили на груди всех девушек, которых я рассматривал — как статуи или во плоти, — украдкой бросая на них недозволенные взгляды. Книжки с иллюстрациями, со случайными рисунками захлестнули мое воображение и вытолкнули мою чувственность в сферу заурядного. Я был меньше готов к любви, чем несколько месяцев назад, но мне хотелось каких-то неописуемых наслаждений. На пике моей тоски мне в руки попала фотография негритянской девушки{110}. Красивое молодое лицо, полуоткрытые твердые губы, одержанную улыбку которых истолковать невозможно… Мои разгоряченные глаза жадно вбирали эту загадку. Лоснящиеся бедра молодой человеческой самки и выпуклая тень, отмечающая середину ее тела, бросили меня в багряный поток, где нет никаких мыслей, нет ответственности, нет ни памяти о себе, ни богатства, ни бедности, ни молодости, ни старости… Я скулил от голодной неудовлетворенности, выпрашивал крохи. Темная мерцающая кожа, дикий рот, совершенно недостижимый взгляд спокойных глаз этой чужестранки, до которой я не мог дотронуться, чей аромат был так же далек от меня, как та часть света, где она жила, вырвали у меня фальшивые слова: «Эллена, Эллена!» Мертвая возлюбленная дала мне и такое обещание — но и его тоже не выполнила.И тут я начал наседать на Альфреда Тутайна: «Поедем в Африку!»{111}
Он отклонил эту идею. Я украдкой подсунул ему фотографию: мое сокровище, обетование, счастье далекого берега. Он только бегло взглянул на нее, отрицательно качнул головой.На следующий день или через два дня я еще нахальнее и настойчивее стал требовать нашего отъезда. Тутайн возражал, приводил весомые доводы. По прошествии еще нескольких дней или недели я сжал кулаки, чтобы подчеркнуть дикость овладевшего мною желания. Он же с треском обрушил свои кулаки на столешницу и сказал мне: «Нет». Он, дескать, должен защитить свое торговое дело. Неужели я готов пожертвовать разумом ради какой-то нищенки и сам пойти по миру с нищенской сумой? —
Я и сейчас помню эти тяжелые удары кулаком по глухо отзывающейся деревянной поверхности. Я не передумал. Просто мне пришлось отступить. В очередной раз. Тутайн это понял. И стал искать выход из положения. Не мог же он просто задушить меня. Время убийств и ножевых ударов миновало. Он притащил в нашу комнату девочку с коричневой кожей. Это случилось на следующий день или через день.
* * *