Воскресенья мы проводили вместе, в особого рода праздности. Тутайн по утрам в праздничные дни обстоятельно одевался; его нагое тело горело надеждой быть приятным для меня, и процесс одевания продвигался медленно. Тутайн стыдился, только когда поворачивался ко мне спиной. Там красовался — синий, как торговая марка на ящике, — раскинувший крылья орел. (Женщина на его правом предплечье была лишь маленькой фигуркой. Тутайн мог полностью прикрыть ее носовым платком. Чаще всего он так и поступал — перевязывал предплечье, будто только что его поранил.) Тутайн не скупился на лавандовую воду; а когда представлялся случай и он решал, что будет облачаться в одежду медленно, со всевозможными упражнениями и церемониями, то увлажнял свою кожу алкоголем, смешанным с несколькими каплями духов. С помощью масла, неторопливо втираемого в тело, он колдовским образом добивался того, что его руки и ноги приобретали матовый блеск. В итоге желание попить кофе за красиво накрытым утренним столом возрастало. Редко случалось, чтобы Тутайн забыл приготовить мне сюрприз в виде каких-то деликатесов или лакомств. А заметив, что завтрак мне нравится, он становился еще радостнее, чем в момент воскресного пробуждения. Он обладал приятным и полезным даром; разгонять тучи, омрачающие мое настроение. Он мог добиться, чтобы мои губы приоткрылись в улыбке, даже если на душе у меня было пасмурно. Я заметил: любовь Тутайна ко мне насыщается лишь тогда, когда я подпадаю под его чары, оказываюсь в полной зависимости от его здоровой и изобретательной жизнерадостности. Его предупредительность заходила настолько далеко, что мои переживания утратили самостоятельность.
Дни, начинавшиеся таким образом,
Дуэнья Уракка де Чивилкой, которая показывалась перед гостями, скототорговцами, одетая очень скромно, использовала тихие дни, чтобы принарядиться. Она относилась к тем стареющим женщинам, которые добровольно и окончательно отказываются от причудливой игры любовных волн, однако по-прежнему стараются выглядеть так, будто они — величайшие кокотки. У нее имелись роскошные, очень эффектные туалеты. Ей нравилось, закончив процедуру одевания, подсесть к нам за столик и завязать с нами обстоятельную беседу. Ее лицо в таких случаях обычно затеняла большая, как колесо, шляпа из тончайшей соломки, украшенная пышным страусиным пером, и под полями этой шляпы она непрестанно поправляла прическу. Корсет выгонял ее груди наверх; внушительный круг из меха, уложенный вокруг шеи, соответствовал шляпе-колесу. В холодное время года наша хозяйка кичилась зеленым или шотландским — клетчатым — костюмом из лучшего английского сукна. Ее ягодицы, как и груди, напоминали резиновые мячи и неприлично подрагивали. Торс в теплые месяцы переливался всеми попугаячьими цветами, какие изобретают модные художники и в какие можно выкрасить пряжу шелковичного червя. Она почти никогда не забывала прицепить к бедру букетик цветов, а все складочки ее напудренного лица тонули в парфюмерном мареве. Она носила перчатки из золоченой кожи, а поверх них другие — из тончайшего прозрачного тюля. Поначалу я неправильно истолковывал эту невозмутимую навязчивость. Но позднее понял: она играла роль состоятельной матери, которая улучшает свой естественный вид, чтобы ее взрослые сыновья распознали в ней прежнюю амазонку — роскошную добычу мужчин, которых она делала отцами.
В сердце своем она нас усыновила. Она не хотела нас соблазнить. А лишь хотела нам показать, что когда-то прежде была соблазнительной… Кроме того, должна же она была изыскать возможность намекнуть, что отличается от горничной, кухарки и коридорного. Раз в неделю она хотела предстать перед нами — теперь наконец и