Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)

Я сел за письменный стол, подпер голову кулаками и стал ждать. Аякс все не приходил. Это неправильно, ждать какого-то знака от судьбы. Но мифология нашей жизни полна суеверий. Мы ждем от случая, что он запустит в действие качающуюся цепочку причин и следствий и таким образом станет Провидением. Мы упрямо не желаем смириться с самым омерзительным качеством Природы — равнодушием к собственным детям, — и пытаемся его истолковать. Чем поможет калеке от рождения то, что один из философских постулатов предполагает существование нравственного миропорядка? Ему бы больше пригодилось здоровое отцовское семя. Животные и растения терпеливо переносят особенности своего устройства: они готовы терпеть даже больную часть организма, даже его вырождение, даже чужую гниющую жизнь… под ними или рядом с ними; мы же — нет. Мы не отваживаемся довольствоваться своими задатками. Мы прислушиваемся к учениям о нравственности, созданным теми, кто устроен иначе, чем мы, и уступаем таким учителям право распоряжаться нашим бытием, потому что они многочисленнее, или красивее, или сильнее, или убежденнее нас… или имеют еще какие-то преимущества… Мы постоянно снимаем с себя защитную оболочку, лишаясь утешительной уверенности в том, что она — наша подлинная и единственная родина. Для нас священно все, что прикрыто ею; но мы это отрицаем: мы отрицаем, что представляем собой только то, что находится в нас. Мы — не лес, не мокрое после дождя поле, не застывший в задумчивости баран, не наш ближний. И тем более — не его жена, не корова, не кукушка в чужом гнезде. Сцена, на которой они играют, находится в ином мире, где нас нет; в нашем же мире они — только сон, наше о них представление, дух из чужого необозримого пространства, которое, даже как действительность… которой оно, может быть, и является… остается для нас настолько недостижимым, что мы от этого страдаем. — Мы вновь и вновь будем сталкиваться с необходимостью однозначного выбора: проклясть собственную плоть — или, положившись на нее, с благодарностью принимать все доступные нам радости. Все доступные радости, как простые, так и возвышенные. Простые, что очевидно, — лучше, глубже, богаче: это радость как таковая: другие, более нравственные, представляют собой искусственные райские сады. Я-то всегда пренебрегал именно простыми радостями, древним благословением для плоти — единственным подтверждением того, что Природа все-таки проявляет душевную заботу о своих творениях. Пренебрег я ими и в эту ночь. Я согрешил — вероятно — против намерений Провидения. Потому что, посреди торжественного церемониала, изнемог и перестал ждать… какого-то чуда.

Я пересек комнату и откинул с кровати овчинное одеяло. Я не вскрикнул. Я только смотрел вниз. Фитиль лампы, которую я прежде внес в комнату, все еще был низко прикручен. Лампа стояла на письменном столе, кровать же оставалась в тени. Я только смотрел вниз. На серой простыне, свернувшись в беспомощной позе эмбриона, лежал человек. Я не узнал его. Я и не мог его узнать. Он прятал лицо в ладонях. Но я все же догадался, кто это. Аякс. Я должен был бы испугаться. Однако увиденное скорее нравилось мне, чем отталкивало. Я только хотел убедиться, что это действительно он. Я опять пересек комнату, принес лампу к кровати, подкрутил ее так, чтобы фитиль был повыше, и направил свет на него. Я отнял руки от его лица. Он не спал, он бодрствовал. Я мог бы об этом догадаться. Я убедился, что он не пахнет парфюмерными эссенциями, что ни один из его сосков не позолочен. На сей раз он был без маски. Он вытянулся во весь рост, чтобы лампа его лучше осветила.

Он сказал:

— Когда ты вдоволь насмотришься, накрой меня одеялом: мне ведь холодно.

— Такого я не ожидал, — сказал я, отступив на шаг.

— Чего ты не ожидал? — спросил он.

— Что найду тебя здесь, — сказал я.

— Можешь убедиться: я безоружен, — сказал он.

Я не стал, чтобы убедиться в этом, рыться в постели: я просто отметил для себя, что на нем нет ни пояса, ни кинжала. И прикрыл его одеялом.

— Мой страх, в последнее время, — начал он снова, — был неоправданным…

Я поставил лампу на стул, чтобы отчетливо видеть лицо Аякса. А сам присел на край кровати, поближе к его голове. Какое-то время мышцы у него на лице оставались невыразительными и вялыми.

— Я собирался лечь спать, — сказал я, чтобы он как-то объяснил свое поведение.

— Надеюсь, я тебе не помешаю, — ответил он, — здесь вполне хватит места для двоих.