Части целого

С тех пор я проглотил много книг по философии из нашей библиотеки, и мне стало казаться, что философия — маловажный аргумент относительно вещей, о которых никто ничего не знает. К чему тратить время на неразрешимые проблемы? — думал я. Какая разница, из чего состоит душа: из гладких, круглых душевных атомов или деталей конструктора «Лего». Докопаться до истины невозможно, поэтому нечего и пытаться. И еще я обнаружил, что, не важно, гений он или нет, большинство философов, начиная с Платона, устраивали подкоп под собственную философскую систему, поскольку почти никто не желал начинать с чистого листа или терпеть неопределенность. Каждый объявлял во всеуслышание о своих предрассудках, интересе к собственной персоне и своих желаниях. И еще говорил о Боге! Боге! Боге! Самые блистательные умы строили сложные теории, а затем добавляли: «Но допустим, существует Бог, и этот Бог добрый». Зачем что-либо допускать? Для меня очевидно, что человек сотворил Бога по своему образу и подобию. У человека не хватает воображения создать Бога, совершенно отличного от себя, поэтому изображения Всевышнего эпохи Ренессанса напоминают несколько похудевшего Санта-Клауса. Юм утверждает, что человек способен только отсечь или приставить, но не придумать. Так, ангелы — люди с крыльями. А «Биг фут»[15] — существо с огромной ступней. Поэтому в наиболее «объективных» философских системах я нахожу человеческие страхи, порывы, предрассудки и устремления.

Единственно полезное, что я делал, — читал книги Лайонелу, чьи глаза были безвозвратно потеряны, и однажды чуть не потерял девственность с Кэролайн — событие, которое ускорило ее бегство среди ночи из города. Вот как это произошло.

Мы пытались вместе читать книгу ее отцу, но он постоянно прерывал нас, убеждая себя, что жизнь для него изменилась к лучшему. Лайонел изо всех сил старался спокойно относиться к своей слепоте.

— Осуждающие лица! Снисходительные взгляды — вот все, что я видел с тех пор, как приехал в этот город. Но никогда больше не увижу. И слава Богу — я сыт этим зрелищем по горло. — Теперь Лайонел мог высказаться по поводу антипатии к нему горожан — беспочвенной, словно его личность была итоговой строкой его банковского счета. Никто не желал знать историю его жизни. Не представлял, что за два года до появления Лайонела в их городке у матери Кэролайн обнаружили кучу неоперабельных опухолей, которые, как сливы, росли у нее внутри. Никого не интересовало, что жена Лайонела была холодной, нервной женщиной, и процесс умирания не сделал ее мягче. Люди не верили, что такой богатый мужчина мог обладать человеческими качествами, и ему стоило сочувствовать. Он мозолил глаза тем, чьи предрассудки были гнуснее любых других — они ненавидели благополучие. Расист, например, терпеть не может темнокожих, но он по крайней мере не лелеет тайного желания самому стать темнокожим. Его предрассудок хоть мерзок и глуп, но исчерпывающий и подлинный. Ненависть к благополучному со стороны тех, кто с радостью поменялся бы с ним местами, — хрестоматийный случай притворства, мол, виноград-то зелен.

— Мне больше не придется видеть разочарованных лиц. Тех, кто при встрече со мной не спешил восхищенно кричать: «О!» Я теперь от этого избавлен.

Лайонел долго бормотал и наконец уснул. И пока он храпел — с такой силой, будто весь превратился в нос, — мы с Кэролайн неслышно проскользнули в ее спальню. Она заявила, что решила забыть Терри, но не переставая говорила о нем, и было ясно — он единственная мысль в ее голове. Трещала и трещала, и, хотя я любил ее мягкий голос, мне пришлось выключать слух. Я зажег найденную в луже и высушенную на солнце недокуренную сигарету. Посасывая ее, я чувствовал на себе взгляд Кэролайн. А когда поднял глаза, увидел, что ее нижняя губа слегка изогнулась, как лист, на который упала единственная капля дождя. Она понизила голос:

— Что с тобой будет, Мартин?

— Со мной? Не знаю. Надеюсь, ничего плохого.

— Твое будущее… — Она тяжело вздохнула. — Я не могу о нем думать.

— Тогда не думай.

Кэролайн подбежала, обняла меня. Затем отстранилась, и мы долго дышали друг другу в ноздри и смотрели друг другу в глаза. Она поцеловала меня, не поднимая век — я точно знаю, потому что мои глаза были широко открыты. Потом открыла глаза, а я свои поспешно закрыл. Все казалось невероятным! Мои ладони лежали на ее груди — я этого хотел еще до того, как у нее выросла грудь. Ее руки тем временем оказались у моего пояса, Кэролайн старалась расстегнуть пряжку. На какую-то долю секунды мне представилось, что она решила отхлестать меня моим же ремнем. Все завертелось: я полез к ней под юбку и стащил трусики. Мы рухнули на кровать, словно подкошенные пулей солдаты. И вместе барахтались, стараясь избавиться от ненавистной одежды. Но вдруг Кэролайн отпрянула:

— Что мы творим? — И прежде чем я успел ответить, заплакав, выскочила из спальни.