Частная коллекция

– Утесов – народный артист СССР. Это важно, – что вы все время киваете на его одессизм!

– Ну и что, что он вырос в Одессе?

– Что вы подразумеваете под «одесским акцентом»?

Но вот встал один редактор и попросил слово для короткой географической справки.

– Вы меня извините, – сказал он, – но Одесса – это город-герой на Советской Украине, а столицей Еврейской автономной области является город Биробиджан.

Сказал и сел. И больше про Одессу не говорили.

Или другое воспоминание: я попросил Утесова рассказать в фильме байку. Именно байку – из тех, которыми славились его выступления перед не самой широкой аудиторией. Позволю себе напомнить ее вам такой, какой он ее рассказал.

«Я долго не был в Одессе, приехал туда после огромного перерыва. И вот концерт. Я волнуюсь, я думаю, как он пройдет. Первое отделение проходит на «ура». И я мечтаю, как после концерта я удеру с заднего хода, поеду к себе в «Лондонскую», буду сидеть над морем, дышать воздухом и будет счастье. Потом кончается концерт, и я счастлив. Я убегаю, сажусь в машину, и вдруг прямо на капот бросается женщина. Она смотрит на меня и спрашивает:

– Ви – Утесов? Яшка, Яшка! – кричит она.

Путаясь в соплях, прибегает мальчик лет десяти-двенадцати.

– Это Утесов, – говорит она ему. – Он умрот, и ты его больше не увидишь. Смотри сейчас!

Я сказал:

– Дура! – захлопнул дверцу, уехал. Какое небо, какое море, какое счастье? Все куда-то улетучилось. Такова цена популярности».

Мне предложили убрать из картины эту байку.

– Она груба, – говорили мне. – Она неуважительна по отношению к зрителям, – говорили мне. – Это пошлость, – говорили мне.

Я пришел к Утесову.

– Знаете, что, Алеша, – сказал Леонид Осипович, – вы закажите студию или как там это у вас называется, а я вам одно место переозвучу. Думаете, я не сумею? Я же знаю, что их там смущает. Вместо «Яшка, Яшка!» я крикну: «Сашка, Сашка!», вы думаете, я не попаду в артикуляцию? Ах, вы думаете, что они все-таки не отстанут?

Я стал его уговаривать позвонить высокому начальству. Он отказывался. Он говорил, что уже не боец, что он всю жизнь дрожит при слове «начальство», что надо попробовать переозвучить, а уж если не выйдет…

Картина к тому времени была готова. Поэтому я продолжал настаивать, говоря, что стоит дать палец, и от картины полетят пух и перья. Словом…

– Давайте номер, – сказал Утесов.

– Здравствуйте, можно НН?.. Это народный артист Утесов говорит… Здравствуйте, НН, это Утесов… – пауза. – Тут про меня картину делают… – пауза. – По-моему, получается… Нет, у меня вопрос: зачем мне второй раз пытаются сделать обрезание? – длинная пауза, и по выражению его лица я вижу, что на том конце провода начальство помирает от смеха. Утесов бесстрастен:

– Да? Большое спасибо.

Кладет трубку.

– Он сказал, чтоб пока он не посмотрит, мне обрезание бы не делали. – И только тут теряет серьез и начинает улыбаться.

Так что сказать нашим детям? Я бы сказал так: в 1895 году в городе Одессе родился в еврейской семье мальчик, фамилия которого была Вайсбейн, что в переводе с идиш означает «белая кость». Он рано стал артистом и, когда выбирал псевдоним, нашел себе нечто гордое и одинокое и стал Утесовым. Даже в самые худшие для псевдонимов времена, мне кажется, его псевдоним никто не пытался содрать с него живьем: Утесов – это уже звучало вечно.

И вместе с этим и вокруг этого он был истинный одессит: веселый, шумный, самолюбивый, напористый, как и положено уроженцу вольного города.

Он был человеком не только своего времени, но и своего народа. И поэтому-то в самой большой его радости всегда присутствовали доля грусти и толика самоиронии. В самом большом горе, на дне – зернышко улыбки, капелька надежды. И любимыми его писателями были, во-первых, Шолом-Алейхем, а во-вторых, Бабель.

И еще одно: демократизм эстрадной «звезды» – часть профессии, непременная часть того, что американцы называют имидж: это и облик, и образ, и легенда – всё вместе. За пределами публичности «звезда» может снимать свой демократизм, как галстук или парик. Утесов был демократичен по своей сути, человеческой и артистической. И никогда не притворялся.

Он, спевший столько песен, что их хватило целому народу для памяти о целой эпохе, никогда не был монументален. Он мог быть впереди и сзади, он мог быть сбоку, за что бывал и бит, и руган, но никогда, ни разу он не был «над». Наверное, дело в том, что он всегда был прекрасно несовершенен, превосходно, победи тельно несовершенен и потому был и остался недоступен пуританскому обоготворению. Истина его жизни и его искусства не посягала на то, чтобы быть истиной в последней инстанции.

И потому его искусство продолжается, и жизнь продолжается. Как сказал он однажды: «Песня может уйти, но, если это настоящая песня – она вернется. Она вернется и будет жить. Потому что хорошие песни не умирают».

Р. S. Вот и все.

Осталось только прокомментировать несколько мест в этой главке. Там есть разные дипломатические умолчания. В них виновен только я.