Частная коллекция

Редакторы, которые нажимали на «одессизм», – Бог с ними, а нахальный редактор, сказавший про Одессу и Биробиджан – это, увы, я сам – другого тогда не нашлось.

НН, которому звонил Утесов, это, безусловно, Сергей Георгиевич Лапин, тогдашний глава Гостелерадио. Ситуация без этого имени теряет пикантность, надо ведь учесть, что товарищ Лапин «русскоязычные меньшинства» сильно недолюбливал.

И с байкой был забавный нюанс. Убрать ее требовал тогдашний директор «Экрана» Борис Михайлович Хессин, которому тоже казалось неловким, чтобы человек с такой сомнительной, несмотря на удвоенное «с», фамилией, как у него, пропустил в эфир историю, рассказанную с «одесским» акцентом.

Милых людей было много. Ковыряя собственные раны, они всю свою тайную боль вольно или невольно вымещали на других, умножая зло мира.

1991–2018

Галина Сергеевна, или Запятая судьбы

Вызвал главный редактор, с которым мы были вроде как приятели, поскольку когда-то, когда его только собирались на этот пост назначить, я ему по-дружески объяснял, почему именно ему именно этого делать не стоит. Так что приятельство было с изъяном и обер тон (а это была музыкальная студия творческого объединения «Эк ран») «я – начальник, ты…» тоже звучал в общей мелодии отношений.

Вызвал и обнежил, обхвалил, только что не обмусолил – губы всегда влажно торчали из густой бороды: «Только ты сможешь, вся надежда…»

– Отснято семь часов чернового материала, операторов было не то пять, не то шесть, режиссеров – больше. Первым – Анатолий Эфрос, остальные тоже разбежались или не устроили заказчика. Сейчас режиссер есть, но он хочет все снимать заново, а у студии план, сроки и перерасход, так вот: посмотреть отснятое, составить план досъемок и в два-три месяца закончить картину.

– Тот режиссер (который седьмой или восьмой)? С ним решим, как ты захочешь…

– Сценарий? Ну, есть, конечно, но дело не в сценарии, а в сценаристе, точнее, – сценаристке… Но ты сначала посмотри, а уж потом будем думать.

Это мне было знакомо: потом будем думать, как уговорить сценариста, что ты сделал именно то, что он и имел в виду.

– Ну, а авторское право? Режиссеры-то снимали?..

– Все от всего отказались, возьмем, если надо, письменные отказы.

Короче, явная ловушка, причем почти неприкрытая. И чувствую я это всеми фибрами, но…

Во-первых, дурной характер: ах, никто не берется? Ах, никто не может? Ну, так я…

Во-вторых… начинал Эфрос, последний режиссер – Володя Васильев, тот самый, нынешний директор Большого театра. Престижная компания получается.

То, что все это об Улановой, было в-третьих или в-четвертых. Ну, знал, что великая балерина, все это знают; что педагог лучших солисток Большого; что-то еще из сплетен и легенд, словом, в тот момент это роли не играло. Настолько, что одним из условий я поставил – ни с героиней, ни с ее сценаристкой меня не знакомить. Боже, как глуп и самонадеян я был. За что и наказан потом по полной программе.

С Володей Васильевым мы познакомились и понравились – не понравились, но вполне поняли друг друга. Он считал, что из того, что снято, можно оставить буквально несколько кадров, остальное – снимать заново. У него даже был какой-то план.

Я сел в просмотровый зал и в четыре приема два раза проштудировал эти семь часов отснятого материала, а потом, всего за два месяца, с одной небольшой досъемкой, которую организовал Володя, сложил часовую картину «Осень великой балерины». Поскольку фильма этого не существует, вам придется поверить мне на слово – это было хорошее кино. Тем более что виноват в том, что его нет, только один-единственный человек – я сам.

В процессе монтажа я этот фильм полюбил, – настолько, что вложил в него две семейные реликвии: он начинался стихами Самойлова, посвященными моей маме, а заканчивался под стихи Евтушенко, посвященные лично мне (кстати, читал я их сам, что мне потом отпоется). Дикторского текста – кроме стихов – не было вообще. Я честно сработал на легенду, тем паче что на другое просто не тянул материал, за исключением, может быть, не очень внятного, но очень красивого куска, снятого на Селигере, где Уланова разговаривала со старушкой и каталась на байдарке. В остальном – она ходила, сидела или репетировала. Словом, получилось кино об очень одинокой женщине, у которой есть две связи с реальностью: прогулки и репетиции.

Далее я исходил из того, что, как бы гениально она ни танцевала, это было четверть века назад, да и кто сказал, что пленка сохраняет гениальность танца? Одним словом, в фильме были только намеки, такты танца, застывавшие знаменитыми улановскими позами (в стоп-кадрах). И укладывалось все это в 55 минут – идеальный ТВ-метраж того времени, когда он еще не диктовался рекламой.