Частная коллекция

Я не случайно перекинулся на музыкальную терминологию: представьте себе симфоническое сочинение, прелесть которого вам пытаются изложить с помощью одного барабана. Так выглядела речь Сукарно в переводе официального толмача. Вальяжный, милостиво-доброжелательный, я бы даже сказал шаловливый, Бапак и потный, напряженный от гипертрофированного ощущения ответственности, зажатый и торопливый толмач.

Я хорошо знал этого довольно молодого карьерного дипломата, он превосходно владел индонезийским, никаких лингвистических сложностей в сукарновской речи для него не было. Он просто боялся сделать что-то не так, не ощущал особенностей ситуации, а точнее, не смел перейти на неофициальный тон, позволительный, как ему казалось, только президенту.

Первым этот диссонанс ощутил сам Сукарно: аудитория уходила из-под гипноза его речи. И тогда он сделал ход, после которого я и понял, что в этом деле он гений. Он обнял толмача за каменно-напряженные плечи, вывел на середину сцены и стал давать оному паузы для его барабанного перевода, столь точно выверенные по времени, что это стало напоминать джазовую импровизацию, где основная тема, повторенная на ударных, становилась лихим соло, предусмотренным в общей композиции. И все мгновенно изменилось: аудитория была завоевана – у людей, не понимающих двух слов по-индонезийски, возникло ощущение, что никакого перевода и нет, они напрямую понимают речь президента, не замечая, что смысла-то особого в этой речи нет, и проглатывая банальности с восторженностью неофитов.

Потом во время концерта самодеятельности мне довелось переводить беседу посла и президента, а после него – танцевать с президентской женой, которая, желая, видимо, сделать мне комплимент, сказала: «Как это вы говорите на этом примитивном языке?! Мы дома – только по-голландски!» Но – к теме.

Не знаю, до конца ли понятна моя мысль об особенностях профессии толмача, и потому – еще один пример, на этот раз из собственной практики.

На прием к будущему властителю Индонезии, а тогда мало кому известному генерал-лейтенанту Сухарто, командовавшему в сухопутных силах ракетными войсками, мы пробивались чуть ли не два месяца. К тому времени моего благодетеля, генерал-профессора, от руководства группой отстранили и отправили в Москву, а командовал нами его зам, вполне штатский инженер – один из заместителей Туполева по его авиафирме Юрий Любимов. Он неоднократно, хотя и анонимно, поминается в приводимых мною дневниковых записях.

Надо сказать, что четыре рода войск, из которых состояла индонезийская армия при Сукарно, были им намеренно, безопасности своей ради, поделены на просоветские ВВС и ВМС и про американские сухопутные силы и полицию. Обучение, вооружение, отчасти и идеология, – все у них разнилось, взаимоотношения бы вали столь натянутые, что проще было какой-нибудь измерительный прибор выписать из Москвы, чем получить на время в соседней пехотной части.

И надо же так случиться, что поставленные нами ракеты оказались на сухопутной базе в Калиджати, в прямом подчинении этого не симпатизирующего Советскому Союзу, а следовательно, и нам генерала и никакой возможности посмотреть, как они там сопротивляются изнуряющему воздействию влажной тропической жары, без разрешения Сухарто не было и не могло быть.

Два месяца усилий, интриг и переговоров, и вот нас с Любимовым вводят в кабинет с длинным столом и генералом, сидящим за поперечиной этого Т-образного стола в предельно возможной от нас отдаленности. Не давая нам даже обмолвиться о цели визита, генерал начинает задавать странные, по форме корректные, а по сути совершенно издевательские вопросы относительно поставляемой в Индонезию советской военной техники. Я перевожу Любимову, Любимов с мучительными паузами кое-как на них пытается отвечать, время аудиенции истекает наглядно, как в песочных часах, а ни малейшего шанса перебить генерала вопросом он нам не предоставляет.

Как толмач я к этому моменту уже заматерел, и мои сотоварищи по моему настоянию перестали уже использовать меня как двуязычного попку-дурака. Обычно, отправляясь на официальную встречу, мне доверительно и подробно излагали, чего мы хотим добиться в результате беседы, и предоставляли довольно большую самостоятельность в выборе путей, как этого добиться. Но тут мы попали в ситуацию тупиковую, что-то надо было делать, только непонятно, что и как.

В эту минуту Сухарто задает очередной вопрос, и я перевожу его своему начальнику, который, в предощущении провала нашей миссии, обильно потеет, испытывая сейчас на себе все прелести экваториального, мокро-жаркого климата:

– Скажите, господин Любимов, почему советские ракеты короткие и толстые, а американские – тонкие и длинные?

Это единственный вопрос, который я по понятным из дальнейшего причинам помню дословно. Он – вполне из ряда, так что можете себе представить и характер предыдущих.

Любимов смотрит на меня, я смотрю на Любимова, в глазах его – невозможность сколько-нибудь разумного ответа, и я решаюсь:

– Юр, можно я ему отвечу? Я вроде понял, что нужно.