Частная коллекция

Поэтому повторяю: для меня самого наибольшая мука и соблазн показать Вам все сделанное, и умоляю Вас, еще дней семь-десять потерпите без гнева, дайте донести то, что, как мне кажется, получается, и я буду готов показать этот, черновой, конечно же, но до конца осмысленный мною вариант и Вам, и Татьяне Владимировне. И если, дай бог, Вам он покажется приемлемым, я буду просить Вас о помощи, о сотрудничестве, обо всем, что сможет сделать этот фильм достойным Вас.

Со всею искренностью и уважением

11 января 1981 года.

***

Есть определенный дискомфорт, когда воочию знакомишься с дамой, с которой ты провел почти наедине два месяца и мог резать и кроить ее, как твоей душе угодно. Она-то этого не ощущала, ни знать, ни помнить этого не может, а у тебя вдруг — непонятно откуда — возникает чувство вины. Это чувство возникло у меня несколько дней спустя, когда начальство представило фильм и меня Г. С. Улановой и ее сценаристке, другу и литературному секретарю.

К тому же в эту, по сути, первую встречу я испытал очень сильное ощущение, которое потом много раз повторялось, когда в процессе общения с Г. С. решались какие-то важные вопросы, касающиеся судьбы (в моем случае — судьбы фильма, во встречах с ее учениками — их судьбы, во время интервью с ее бывшими партнерами — судьбы их ролей или их отношений с Г. С.). Я долго и мучительно пытался сформулировать суть его, и, пожалуй, осмысленнее всего это выглядит через вот какую метафору в жанре «занимательная пунктуация», помните? — «казнить нельзя помиловать» — чья-то судьба зависит от того, куда поставить запятую. Так вот представьте себе: ходит женщина, носит эту запятую в своем ридикюле, и как она ею распорядится, не угадать… «казнить нельзя помиловать…» Не размахивает ею, упаси боже, не грозит — не вспоминает о ней даже, а вы эту запятую постоянно ощущаете, и присутствие этого человека или даже отсутствие его вырастает в значении неизмеримо, даже если человек не предпринимает для этого никаких видимых усилий.

Не знаю, сумел ли я толком это объяснить, тем более что и сам сподобился это сформулировать только сейчас, много лет спустя после описываемой истории.

Итак, итог:

— Вы сделали о Галине Сергеевне фильм как о покойнице. Мы задумывали совершенно другую картину.

— Вы даже не сочли нужным познакомиться с Г. С., да что с Г. С. — вы даже не видели сценария.

Да видел я этот сценарий! Типичный пересказ буквами «Революционного этюда» Шопена или «Героической симфонии» Бетховена! Читать можно — снимать нечего.

Начальство тихо отползло в сторону:

— Не будем вмешиваться в творческий процесс (акта-то подписанного нет!)… Когда творцы договорятся о совместном решении — мы готовы его поддержать.

И Володя с Катей куда-то исчезли.

А экзекуция продолжалась.

— Мы хотели дать зрителю почувствовать время, детали, Питер, детство… А что вы сделали? Опять легенду!

Когда тебя жарят на сковородке, поздно вспоминать, на какую наживку ты клюнул. Но для меня важно, что я клюнул именно на эту. И в конечном итоге смыслом моей сдачи в плен, смыслом целого года полудобровольного рабства было: разрушить Легенду.

Согласился я далеко не сразу. Я не капризничал, я приходил в себя после провала. Г. С. звонила мне дважды, причем первый раз что-то очень поздно, около полуночи, чем несказанно удивила мою маму (в мамин вариант легенды о Г. С. ночные звонки не вписывались). И в этом разговоре обнаружилось еще одно улановское качество, которое я впоследствии сносил так же безропотно, как в первый раз спросонья: избирательность слуха. Галина Сергеевна слышала не все, что вы ей говорили, а только то, на что считала возможным или нужным ответить или отреагировать. В тот первый раз она просто не слышала моих возражений. Она со мной говорила о будущем фильме.

И здесь, как мне показалось, возникла необходимость объяснить читателю ситуацию, которую мы и сами начинаем потихоньку забывать, — что, где, как и когда. Я не буду про весь застой, я только про свое маленькое отхожее застойное место, именуемое музыкальной студией творческого объединения «Экран» Центрального телевидения в начале 1981 года.

Студия была похожа на мастерскую придворного портретиста времен абсолютных монархий, а представление о герое фильма-портрета как о сановном заказчике пришло ко мне лично после работы с Г. С.

До того мне везло. Везло в том, что мои первые герои обладали безусловным чувством юмора: Утесов, Соловьев-Седой, Ведерников… Я убежден, что люди с юмором могут быть суетными, но на памятник себе и при жизни у них пафоса не хватает.