Частная коллекция

Пошли мы как-то, в эпоху очередей, с Павлом Катаевым за пивом. Поясняю, чтобы избежать занудства редакторов: Паша Катаев — это мой давний приятель, по совместительству — сын В. П. Катаева. В очереди постояли, пузырь трехлитровый налили, принесли домой, поставили в холодильник, закусочку приготовили — как сейчас помню, я жарил чесночные сухари с солью по-литовски. А как вынули пиво — родился стих:

Свежим пивом я встретить хочу

Неизбежный закат коммунизма.

Но оно превратилось в мочу

Без участья мово организма.

Отсюда пошла гастрономическая серия. Сочинял я ее, пребывая в Сочи в качестве члена жюри на первом «Кинотавре». А председатель нашего жюри, огромный, полный ума и иронии покойный ныне Витя Демин, тогдашний главный редактор «Советского экрана», каждое утро покупал у меня очередные вирши для своего журнала. Расплачивался он, впрочем, водкой Рудинштейна — отца-основателя «Кинотавра».

Вороне где-то бог послал кусок… чего ?

Ну, вот уже забыл, как звали-то его!

***

Не надо ждать иных времен,

Она уже вот-вот настанет —

Пора, когда музейным станет

Само понятие — бульон.

***

Слышны голоса:

Не та полоса!

Пришла полоса —

А где колбаса?

Прошла полоса,

Исчезла хамса.

Пришла полоса —

Нет больше овса.

Прошла полоса,

Пришла полоса —

Остались одни словеса.

Но нет, что куса…

И нечем писа…

***

Чем же будет страна

Наполнять стаканы?

Вместо вкуса вина

Только привкус вины.

По тогдашней всеобщей голодухе особых преувеличений, присущих поэтическому воображению, в моих гастрономических стихах не было. Чистый реализм, постсоциалистический. Витя Демин их потом напечатал-таки в «Советском экране».

***

Что же касается эпиграмм, то их я писал всю жизнь, но, честно, не напечатал ни одной, хотя читал многим. Останавливало меня скорее всего то, что, кроме некоторых объектов эпиграммирования, их никто не просил переписать на память, они как-то не плодились, из уст в уста не повторялись и выиграть состязание с Гафтом шанса у них не было.

Из ранних:

Елене В.

Как хорошо, что вы молчите.

Я сам за вас договорю.

Я сам и со стыда сгорю,

Как только вы заговорите.

Науму Ниму (Ефремову)

Мне никак нейдет на ум,

Что Ефремов — это Ним.

Грустно думать, что Наум

Это тоже псевдоним.

Сергею Каледину, автору повести «Стройбат»:

«Стройбат» ушел в Париж и в Рим,

Ушел и автор вместе с ним.

Без войск осталась родина…

И все — интриги Додина.

Валентину Гафту

Валентин Иосич Гафт —

Человек ста тысяч правд.

Валя искренен на диво.

Даже врет всегда правдиво.

Олегу Ефремову

Он убедителен всегда,

И в этом — главная беда.

Игорю Кваше

Ни комплексов, ни зажимов —

Мастеровит и неистов.

При любом театральном режиме

Будет первым… министром.

Ролану Быкову

Он — величайший из артистов:

Ну кто еще в конце столетья

Разбогател, как Монте-Кристо,

Всемерно помогая детям?

Ольге Волковой

Ее появление — это праздник,

Всегда одинаково разнообразный.

Галине Волчек

Галина Борисовна может и матом,

Что не мешает ей быть дипломатом.

Адаму Михнику, редактору польской газеты «Выборча»

Гуляка, трепач,

Ловелас и бездельник,

А создал отличный еженедельник.

Он одновременно и змей, и Адам

Поэтому Михник опасен для дам.

Ну и в завершение этой маленькой самодовольной публикации хочу предложить эпиграмму на самого себя:

Подражание Пушкину

Баскетболист, киношник пекарь,

Толмач, редактор и пловец,

Востоковед, но есть надежда,

Что кем-то станет, наконец.

ПЕРСТ БОЖИЙ

Когда я начинаю проверять эту историю хронологией — что-то не получается, я где-то что-то перевираю. Поэтому прошу рассматривать это как апокриф, версию, достоверность которой не подтверждена.

В конце 50-х мы еще не знали, что нам уготована участь быть шестидесятниками, и были полны напористого оптимизма, и, раздерганное позднее на эпиграммы и пародии, стихотворение Евтушенко «Я разный, я натруженный и праздный, я целе и нецелесообразный, я весь несовместимый, неудобный…» считалось если не манифестом поколения, то его визитной карточкой.

В те времена в Литературном институте учились двое ребят. Учились на одном курсе с Беллой Ахмадулиной и были «наши», то есть нецелесообразные и несовместимые, противопоставленные целесообразным и совместимым, делавшим свои маленькие литературные карьеры по партийным и комсомольским линиям. Звали их Юра Панкратов и Ваня Харабаров.

Юра, пришедший в Литинститут с алма-атинской стройки, был высок, сутул, всегда немного заспан, отчаянно горд и, конечно же, гениален. Он презирал современников, особенно Евтушенко, и намеревался перевернуть русское стихосложение особой гулкостью сцепленных в созвучии строк: «Его картина непривычна, как иностранная монета. Его картина неприлична! Какая странная манера!»

Ваня был мал ростом, кругл лицом, черные глазки прятались за высокие сибирские скулы, улыбка, всегда немного робкая, топорщила толстые губы. Был он и верно из сибирской деревни, любил ее, хотя и без всякого высокомерия к городу, обожал Юру, признавал его лидерство и писал стихи скромные, но порою строфами своими входившие в обиход «наших». Наши-то были таланты! «Я рожден в деревянном задумчивом доме, где лениво дымит труба, где русская печь в своих жарких ладонях румяные держит хлеба».