Частная коллекция

Я, конечно, не достиг такой самоотреченности.

Классе в девятом я первый раз влюбился, стихи написал проникновенные, с ангелами, и маме принес. Мать бедная так растерялась, что стала всерьез разбирать мою лирическую галиматью. Потом опомнилась и, будучи женщиной необыкновенно мудрой, взялась более пристально за мое поэтическое воспитание, в чем и достигла желаемого результата: рифмовать я не перестал, но все выходящее из-под моего пера стихами уже не считал.

Но вокруг точно по Блоку «жили поэты, и каждый встречал другого надменной улыбкой». И было это жутко заразно. Как известно, чтобы избежать чумы, ее нужно заранее привить. В качестве такой прививки я решил написать стихи для печати и послать их под псевдонимом, чтобы объективно оценить, могу ли я дорифмоваться до публикации. Сейчас не могу вспомнить, в каком году поставили памятник Маяковскому, но к этому событию я, любивший Владимира Владимировича, сочинил стихотворение «под Маяковского» и послал в «Комсомольскую правду». В день открытия памятника оно было напечатано под фотографией памятника на первой полосе с подписью А. Кириллов — такой я себе выбрал псевдоним.

Убедившись, что могу, я, как ни странно, не зазнался, а успокоился. Особенно этому способствовало то, что надменные друзья-поэты, а уж случая похвастать я не упустил, устроили мне несколько критических головомоек, отбив всякое желание в дальнейшем всерьез относиться к собственному стихотворчеству. С тех пор и по сегодня мой жанр — эпиграммы, тексты для капустников, поздравления, пародии и прочие рифмованные хулиганства.

Готовя эту книжку к печати, я решил кое-какие свои «произведения» собрать и (обратите внимание: никакое самоуничижение не остановило меня от коллекционирования собственных рифмованных забав)… избавиться от комплекса «пишущего в ящик».

Когда-то, в десятом классе, я добивался от одной девочки, чтобы она сказала, что меня любит (в том, что это так, я, видишь ли, был уверен, наглец). Загнанная в угол моим напором, она, наконец, выдавила из себя:

— Ну, ни на кого так не сердишься, как на того, кого… ну ты сам понимаешь!

Как признание это меня тогда, помнится, не устроило. А вот как лозунг пародиста очень годится: никого так не тянет спародировать как того, кого…

Поэтому и начну с пародий на Окуджаву. Первая называется:

«Песенка обо всем»

Неистов и упрям,

Как Моцарт между нами,

В виски стучался пульс,

Перчатки теребя.

Троллейбус отошел.

Не приходя в сознанье.

Скрипач играет вальс,

А я люблю тебя.

У второй нет названия, зато имеется эпиграф:

На Россию — одна моя мама…

Настоящих стихов так немного.

Что вы врете, что срок их настал.

Подсчитайте и честно и строго,

Сколько вышло за первый квартал.

Настоящие — только напишут,

А пока что — совсем ерунда.

На Россию — одна моя книжка,

Только что она может одна?

Не могу отказать себе в удовольствии добавить, что пародии я прочел самому Булату в ЦДЛ в канун первого после огромного перерыва его перестройно-творческого вечера в Доме литераторов, куда оба мы пришли за билетами на завтра.

Булат как-то то ли вздохнул, то ли хмыкнул и сказал: пародии, может, и ничего, но неловко тебе публиковать пародию раньше, чем я напечатаю само стихотворение. Так я узнал, что к 1987 году любимые мною его стихи о маме всё еще не были напечатаны.

***

В перечислении утилитарных способов использования своего рифмоплетства я забыл упомянуть песни. А с двумя из них были совсем не слабые истории.

Представляете: бригада артистов Художественного театра едет на Север. Тогда это называли «искусство — народу», позже то же самое именовали «чесом». Знаменитый Владимир Трошин исполняет песню «Далекая звезда», слова Алексея Симонова, музыка Александра Любецкого. За фортепиано сам композитор, за окнами клуба — Игарка, Трошин подходит к припеву «Лишь над оленьим рогом далекая звезда» — и вдруг зал взрывается дружным, совершенно не по делу хохотом. Трошин — певец опытный, мысленно проверяет, застегнута ли ширинка, не скособочилась ли бабочка, тем временем на автомате проходит второй куплет, подбирается к припеву, и ровнехонько на том же месте народ опять заходится смехом. Тут уж Трошин осознает, что заплетык где-то в тексте, включает волевое усилие, проскакивает третий куплет (благо их всего-то три), как к выгребной яме, на цыпочках подкрадывается к третьему припеву и, бледный, выскочив со сцены, попадает в объятия умирающего от смеха местного администратора, который не может выговорить «мама», так ему смешно. Наконец, выдавливает: «Ресторан, рог… олений… наш… тут… в Игарке». Поэтому ли, не поэтому, но песня в основной репертуар Трошина не попала и знаменитым текстовиком я не стал.

Впрочем, моя песня испортила жизнь и одному композитору.