Частная коллекция

Помню, когда-тo рассказывали, что приз за сенсационность в конце двадцатых годов получил журналист, предложивший заголовок: «Эрцгерцог Фердинанд жив! Первая мировая война была ошибкой!»

На такую сенсационность я не потяну. Но пару заголовков, оправдывающих напечатание этих, не бог весть каких чрезвычайных воспоминаний рискну предложить.

Первый — в духе демократической прессы: «Как делали обрезание народному артисту».

Второй — в разоблачительно-молодогвардейском: «Очистим песни нашей юности от подозрительного акцента!»

Третий же поскромнее и, как мне представляется, наиболее подходящий:

О ПОЛЬЗЕ ЧЕРНОВИКОВ

Сколько в кинематографе «реанимаций» осуществлено за первые годы перестройки — десятки? сотни? Но отлежавшие свое на полках картины возвращались к нам как отсидевшие зеки: без зубов, с пошатнувшимся здоровьем, с запахом лагерной баланды, въевшимся в поры… И редкие исключения вроде «Комиссара» тут только подтверждали правило. А все потому, что кино не знает черновиков: создаваясь (неважно — совершенствуясь или деградируя), оно пожирает свое прошлое.

Тут-то и заложено преимущество древнего искусства литературы перед своим юным столетним кинематографическим собратом.

С такими примерно мыслями я копался в своем архиве в поисках материала по двум фильмам, претерпевшим в свое время всякие пертурбации под недремлющим оком начальства и под моими (а чьими же еще?!) ножницами. И там, в архиве, обнаружив черновик давно напечатанных воспоминаний о Леониде Осиповиче Утесове, понял, что в предыдущей главе, говоря о купюрах, сделанных редакцией журнала «Искусство кино», я был несколько неточен. В черновике оказались несколько страничек, которые я также сам согласился не печатать. И сразу вспомнился мне милейший Фима Левин, в ту пору и до самой смерти работавший в «Искусстве кино», и застенчивая неловкость его слов: «все напечатаем, но кроме этого куска — ты же понимаешь…», и обоюдный стыд, и прочитываемое за этим, хотя и не высказанное «может, если б я не был Левин, я бы попытался…». Неудобно быть евреем в своем отечестве — так стоял вопрос. Так он и стоит по сию пору. Изменилось лишь то, что теперь об этом можно говорить и черновичок этот напечатать.

В 1958 году наш друг привез из Америки пластинку с песнями Теодора Бикела. Это были песни украинских и белорусских евреев, спетые под гитару или под оркестр. Когда их слушал мой дед, он всякий раз плакал и подпевал. Там были и «Дядя Эля», и «Мизинке» — песни, вошедшие в знаменитый спектакль «Фрейлехс» Михоэлса — Зускина, были и другие, менее знаменитые.

Однажды я завел их Утесову. Я очень хотел доставить ему удовольствие.

— То, что там есть дельного, я пел раньше и пел лучше, — сказал Леонид Осипович. У него не было сантимента к национальному, еврейскому. Да и полно, имело ли это значение? В его пластинках еврейский дядя Эля звучит с таким же азартом и юмором, как и «Барон фон-дер-Пшик» или белорусская «Бувайте здоровы, живите богато». И все-таки, все-таки… Песня — она безусловно была для него интернациональна. У песни его нет акцента. А у жизни?

Мы застенчивы. Мы говорим: эстонская сдержанность, украинская певучесть, грузинский темперамент. Этого — не стесняемся. Это — качество. А как Утесов? А что Утесов? Утесов — это Одесса, говорили нам, говорили и говорим мы и, вероятно, будут говорить наши дети. «А что это такое?» — уже сейчас спрашивают наши дети. Как им объяснить? Я не пишу теоретическую статью, я пишу воспоминания. Но и их иногда надо объяснить.

Например, такое. Когда обсуждался режиссерский сценарий фильма об Утесове, присутствующие нашли, что в нем «слишком много Одессы».

— Что вам далась эта Одесса? — спрашивали меня.

— Утесов — народный артист СССР. Это важно, — что вы все время киваете на его одессизм!

— Нy и что, что он вырос в Одессе?

— Что вы подразумеваете под «одесским акцентом»?

Но вот встал один редактор и попросил слово для короткой географической справки.

— Вы меня извините, — сказал он, — но Одесса — это город-герой на Советской Украине, а столицей Еврейской автономной области является город Биробиджан.

Сказал и сел. И больше про Одессу не говорили.

Или другое воспоминание: я попросил Утесова рассказать в фильме байку. Именно байку — из тех, которыми славились его выступления перед не самой широкой аудиторией. Позволю себе напомнить ее вам такой, какой он ее рассказал.