Частная жизнь мертвых людей (сборник)

В детстве он смело бежал по дороге жизни. Но с годами стал идти сдержанно, опасаясь грядущего. Неминуемого.

Бывало, вынув из праздничного торта очередную свечку, водил ею по сторонам, а то вдруг оглядывался назад и всматривался в прыгающие по развалинам отблески огня. Но свечка быстро сгорала, а Иван Каземирович, так ничего и не разобрав, старел еще на год и заливал ожидание надвигающегося дня рюмкой водки. Для храбрости.

И сбавлял скорость.

Становилось тревожнее.

– От себя не убежишь, – бросал он вслед проносившемуся мимо мальчонке и выставлял подножку.

Мальчонка ловко увертывался и мчался вперед.

По ночам, лежа в кровати, Иван Каземирович слышал шаги. Вертелся, но упирался в полосатость матраса. Утром вставал и шел дальше. Вечером возвращался в остывшее за день ложе.

Идти становилось труднее. Страшнее. Бестолковее.

– Тише едешь – дальше будешь, – бормотал он вслед уносящимся вперед.

Уходящие вперед не замечали его и его брюзжания.

Шаги по ночам становились громче. Полосатость матраса, отблески свечей и водка – чаще и тусклее.

Шаги… Однажды он услышал их днем. Кто-то тяжело догонял его. Сзади.

– Стой, – слышалось в шагах.

Иван Каземирович остановился. Шаги приблизились, замедлились, смолкли. Он услышал сбившееся, взволнованное дыхание. Почувствовал затылком. Изможденные высохшие руки нежно обняли его и закрыли Ивану Каземировичу глаза.

Труп

Тишкин нашел на земле кусок мела и пошутил – нарисовал на тротуаре силуэт человеческой особи, как в кино очерчивают труп. Сам спрятался и подсматривает – начнут прохожие изумляться или не начнут.

Люди идут и изумляются, да только по каким-то своим, незначительным и посторонним соображениям. Один – пива купил, а его из окна водой облили. Другой – рубль нашел и обрадовался, а пока поднимал, от него жена ушла. У третьего – дядюшка задохнулся в Саратове, и досадно так задохнулся – от пожара, дом сгорел, а самого откачали, и он жить приехал. Изумляются они над всем этим, а этюд Тишкина не замечают.

– Что за равнодушие к художественному замыслу? – недоумевает Тишкин.

И, чтобы наполнить картину содержанием, прилег он сам внутрь своего импрессионизма и лежит, поглядывает – начнут спотыкаться или не начнут.

Идут люди, и опять в постороннем замешательстве. Одному – повышение по службе обещали, да уволили, потому как мокрый ходил, а мокрых не повышают, как всем известно, пусть и трезвых. Другой – сто рублей потерял, и жена вернулась, все имущество вывезла и опять ушла. Третий – вдруг утонул ни с того ни с сего, не смирившись с несправедливостью жизни и смерти в городе Саратове. Спотыкаются они на всех этих обстоятельствах бытия, а на Тишкине внутри композиции не спотыкаются.

– Экая тщедушность, – подумал Тишкин и привел милиционера.

– Труп есть, а изумления нет, и не спотыкаются, – пожаловался он.

– Где труп? Не наблюдаю.

– Вот же!

И Тишкин лег в нарисованное.

– Действительно, труп, – заметил милиционер.

– А я что говорю!

– Самоубийство?

– Насколько я осведомлен, покойный не имел привычки самоубиваться, – рассудил Тишкин.

– Несчастный случай?

– Вряд ли – кругом такая ничтожность жизни, что места случайным проявлениям не находится.

– Остается убийство.

– Несомненно.

– Вы видели убийцу?

– Нет.

– Запутанная история…

Милиционер изучил место преступления. Подозрительно осмотрел лежащего на тротуаре Тишкина.

– Вы знали покойного?

– Бог миловал.

– Что вас связывало?

– Ничего.

– Так-так-так… Все сходится!

– Что именно?

– Личная неприязнь, обусловленная полным сходством.

– Неужели вы полагаете, что я…

– Вы, втершись в доверие, подло и цинично выследили и убили покойного.

– Себя?

– Хотя бы и так.

– Разве это возможно?

– Сплошь и рядом.

– Вы сумасшедший!

– К существу вопроса это не имеет никакого отношения.

Тишкина арестовали и судили. На суде он во всем признался. Его приговорили к пожизненному. А убитого похоронили.

Сидя в тюрьме, Тишкин глубоко раскаивался в совершенном им преступлении, но изменить прошлое уже не мог, поскольку перестал отличать его от будущего.

На перроне

Двери с шипением закрылись, и поезд уехал, а Лиза осталась.

Она прошлась по перрону, ища взглядом высокий, немного ссутуленный силуэт, но, не найдя, остановилась у колонны и решила ждать.

Мельтешение людей улеглось, перрон опустел. Силуэт не появился.

– Где же ты? – спросила Лиза. Но никто не ответил.

Большие настенные часы рубящим движением секундной стрелки отмеряли исчезающее время. Тут Лиза заметила, что на перроне, кроме нее, есть еще один человек. Мужчина с букетиком мимозы в руке стоял, опершись на соседнюю колонну, и время от времени поднимал руку и переводил взгляд с больших часов на запястье, словно его наручные часы могли рассказать то, о чем недоговаривали настенные.

Лиза наблюдала за ним, пытаясь представить ту, которую он ждет. Какая она? Лизе рисовалось красивое лицо, сдержанная грустная улыбка, падающие вниз прямые черные волосы. Опаздывающая незнакомка замечала изучающий взгляд Лизы и тоже смотрела на нее из воображаемой пустоты.

– Вы кого-то ждете? – неожиданно для себя заговорила Лиза.

– Да. Наверное. Наверное, уже нет. Нет смысла.