ВЕДЕНЯПИН. Мне кажется, что 1990-е, несмотря ни на что – это все-таки ХХ век, пусть уже и не вполне похожий на самого себя. А с приходом нового тысячелетия что-то и впрямь обрывается. Другое дело, что во многих отношениях «старое кончилось, новое не началось», но во всяком случае старое точно кончилось. И мне кажется, что кончилось как раз в конце 1990-х. Итак – возвращаясь к вашему вопросу – в конце 1990-х заканчивается второй период «творчества Мастера». Мастер осознает, что «страшное» не может не быть непосредственным стиховым материалом. Что так называемый свет здесь, на земле, – часто тьма.
ГОРАЛИК. А есть память о том, каким виделось, что будет в ближайшее время? Каким виделось будущее из прошлого?
ВЕДЕНЯПИН. Будущее виделось сквозь туман надежд. Тут показательна одна история: в конце 1990-х я всерьез думал о возможности сделать особые программы для цирка, в которых были бы вместе стихи и, например, жонглирование или акробатические номера. Одно время в цирке на Цветном бульваре худруком был очень талантливый человек, который понял, что именно потому что в цирк ходят все (это, наверное, самое «демократичное» место), там надо делать тонкие вещи. Несколько таких нетипичных поставленных им цирковых номеров я видел – это было замечательно. Не знаю, как вам, Линор, но мне кажется, что одна из главных причин сегодняшних бед и разнообразных неустройств заключается в диком недоверии людей друг к другу, отсутствии нормальных возможностей быть рядом. Что сегодня делать на фоне всех этих дикостей и ужасов, совсем не понятно, как (да и можно ли в принципе) создать такую общую площадку, но тогда, в конце 1990-х, это казалось возможным. Правда, ничего не получилось, этого худрука выжили из цирка, а ельцинское время сменилось путинским со всеми вытекающими последствиями. Но не будем унывать. «Лет через двести-триста…» Ну а что касается моего «личного» будущего, я в конце 1990-х понимал, что нужно многое менять. Рисковать. Совершать шаги, в том числе необратимые. Тем более что все серьезные шаги необратимые. Ну и конечно, надеялся, что что-то еще напишется. Ведь у меня к тому времени была всего одна книжка, состоявшая на три четверти из стихов, которые, как я чувствовал, оставались на перроне, а поезд – ту-тум-ту-тум – набирал ход. Ну и поскольку уже были написаны стихи, отличавшиеся от стихов, как мы условились их обозначать, «первого периода», мне хотелось выпустить новую книжку, которая в большей степени соответствовала бы мне тогдашнему. Ни про какие премии я, разумеется, тогда не думал. Когда мне, кстати сказать, дали впоследствии несколько премий, это было приятно, во-первых, потому что это какое-никакое свидетельство признания, ну а во-вторых, просто деньги, всегда, мягко говоря, не лишние.
ГОРАЛИК. А можно поговорить про объективные обстоятельства и субъективное ощущение признания – и про премии тоже?
ВЕДЕНЯПИН. Это, конечно, смешной и слегка неприличный разговор. Знаете, когда-то давным-давно мы разговаривали на эту тему с Сергеем Гандлевским, и он предложил военную классификацию: лейтенант, капитан, майор и так далее. Так вот, в 1980-е годы я был, вероятно, лейтенантом, а к концу 1990-х, отчасти за выслугу лет, отчасти потому, что стал все-таки лучше писать, думаю – майором. Но всерьез что-то изменилось (и субъективно, и объективно) примерно к середине-концу 2000-х. Участвуя в каком-нибудь очередном фестивале или общем чтении, я вижу, сколько людей не просто что-то слышали про меня, а – и это, честно говоря, не перестает меня удивлять – на самом деле читали мои стихи. Как вы догадываетесь, Линор, я говорю, конечно, о том, что называется «широкой известностью в узких кругах». О всенародной славе речь пока не идет. Тут, пожалуй, важнее другое: участвуя в последнее время в круглых столах на разные «художественные» темы или ведя свои семинары для молодых авторов, я замечаю, что действительно больше знаю, чем они. И не просто больше знаю, а могу точнее про это сказать. Это совсем недавнее чувство.
ГОРАЛИК. Что, кроме этого чувства, дает работа с молодыми авторами?