Частные лица. Биографии поэтов, рассказанные ими самими

ГОРБАНЕВСКАЯ В Тарту. Я поехала – у кого я даже жила, не помню, у Лотманов или у Габовичей – на несколько дней. Но моя главная задача была встретиться с Марком Никлусом, о котором мы все узнали как раз из книги Марченко «Мои показания». Он сидел в Мордовских лагерях и потом на какой-то, я уже не помню на какой, остаток срока был отправлен во Владимирскую тюрьму. И незадолго до того, как я туда ехала, ну сравнительно незадолго, он освободился. И я у него собрала сведения о политзаключенных Владимирской тюрьмы, и у него же, по-моему, – об особой зоне Мордовских лагерей. В общем, я приехала в Москву с дополнительными материалами, кроме того, что происходило вокруг дела Гинзбурга – Галан скова, иначе получалось: что мы уже знаем, про то и пишем. Конечно, мы знали очень мало, и надо было еще много узнавать.

Первый выпуск «Хроники» был небольшой, это было, по-моему, двадцать одна страница на машинке, а может быть меньше, через один интервал, но… по-моему, двадцать одна. И я чувствовала, что делаю то, что нужно, и, более того, то, для чего я гожусь, пожалуй, лучше других. Потому что к тому времени меня оценили как редактора, потому что то же, скажем, «Обращение к мировой общественности» Лариса мне показала: «Наташа, посмотри». Что-то мы с ней, вместе глядя, подредактировали. Потом когда писали коллективные письма, то было такое письмо, под которым было больше всего подписей, я была одним из его составителей и, собственно, главным окончательным редактором. И меня стали ценить как редактора. И я действительно думала: машинка у меня есть, печатать я умею, редактировать умею. Вот и составляла «Хронику». Мне потом, уже осенью наверное, кто-то сказал: «Наташка, ну так же нельзя, читаешь „Хронику“ – и слышишь твою интонацию». А поскольку я вообще человек интонационный, естественно, это переходило. Или моя любимая история, как я приятелю, уже году в 73-м, говорю: «Ты „Полдень“ читал?» Он мне говорит: «А я вообще не люблю прозу поэтов». Я говорю: «А ты „Хронику“ читал? Хорошая проза?» – «Хорошая». Я говорю: «Вот это и есть моя проза». И это верно: «Хроника» – это моя проза. Не могу сказать, что там все идеально удачно, но, между прочим, если сравнить первый, второй, четвертый, пятый и т. д. – и третий выпуск, который редактировали Якир, Габай и Ким, – я собранные заранее материалы до демонстрации отнесла… Не тот стиль, да. Но, надо сказать, я действительно старалась, чтобы было безэмоционально. Я изгоняла эти «ахи», «охи», возмущения. Я считала, и до сих пор считаю, что сухие факты действуют гораздо сильнее. И это стало главным достоинством «Хроники» на многие годы. Иногда местами, моментами, конечно, нарушалось, но в целом стала безэмоциональной, безоценочной.

ГОРАЛИК Тяжело? Это же очень тяжело – делать про такие близкие вещи безэмоциональный, безоценочный текст, особенно поэту.

ГОРБАНЕВСКАЯ Да. Там есть два знаменитых текста, которые можно просто включать в мои собрания сочинений, один текст этот знаменитый «Как написать в „Хронику“», им кончается, по-моему, пятая «Хроника». «Если вы хотите передать информацию в „Хронику“, передайте ее тому, от кого вы получили экземпляр… – и т. д., – только не пытайтесь пройти всю цепочку целиком, чтобы вас не приняли за стукача». Вот. А второй текст – это у меня был в рубрике «Обзор самиздата», это уже 69-й год, по поводу появившегося в самиздате памфлета на арестованных и посаженных в психушку главарей неонацистской организации. Памфлет назывался «Своя своих не познаша»: что-де советская власть должна была раскрыть им объятия, а она их посадила. И тут я написала, что «Хроника», как известно, воздерживается от всяких оценок, но в данном случае мы считаем нужным указать, что, каковы бы ни были взгляды этих людей, они сидят. Они политзаключенные. И нельзя над ними издеваться, будучи на воле. Вот эти два текста можно вставлять в любое мое собрание сочинений.

ГОРАЛИК Про ожидания: вы лучше всех понимали, что вокруг происходит. Вы лучше всех понимали, что, издавая «Хронику», вы приближаете некоторый сценарий развития событий…