Частные лица. Биографии поэтов, рассказанные ими самими

ГОРБАНЕВСКАЯ Мысли у меня были заняты одним и тем же: собираются они меня признать невменяемой или нет. Это был мой основной страх. Дело в том, что незадолго до ареста вдруг засуетились мои психиатры, где я состояла на учете, и сказали: «Вы знаете, поднимается вопрос о том, чтоб снять вас с учета». Я говорю: «Давайте». И они разбирали, какой-то был главный психиатр города Москвы. В общем, они написали так в конце концов: «данных за шизофрению нет, но временно оставить на учете». И мне было непонятно – может быть, есть решение отправить меня в лагерь, и я очень радовалась. Я боюсь, что в камере на спецу, где я сидела, я сама как дура говорила, что боюсь только Казани, только спецбольницы, и что это донесли. Я не знаю, я не уверена, что это так, я не могу быть уверена. Но я этого действительно боялась. Я вот тут кому-то вчера рассказывала: «Я сегодня утром вдруг почему-то вспомнила и попробовала себе представить Казань, но увидела ее не такой, как видела и помню, а такой, как видела во сне в Бутырке». Такие высокие своды, такое все темное, не столько страшное, сколько мрачное и… В общем, пустое все. Где я? Я даже не могу сказать, что я среди этих сводов или среди этих каких-то полулестниц-получего. В общем, на самом деле это был правильный сон, потому что все мое пребывание в Казани – это черная дыра. Я, выйдя из Казани, до самого отъезда в эмиграцию никому никаких подробностей об этом не рассказывала. Я говорить об этом не могла, я говорила: ребята, черная дыра. Говорить стала только в эмиграции, только потому, что надо было спасать других. Только потому. Вот как я встретила недавно Славика Игорунова и говорю: «Вот человек, которого я спасала». Он говорит: «И спасла!»

ГОРАЛИК Когда вас оттуда перевели?

ГОРБАНЕВСКАЯ Меня – сложным путем. Меня еще перевели сначала в Институт Сербского, где окончательно решалось. Был большой шум на Западе. Была же документация Буковского об использовании психиатрии в политических целях, общая, где он излагал всю историю вопроса плюс шесть отдельно документированных случаев. И мой случай был документирован подробней всех благодаря Софье Васильевне Калистратовой. И шум был страшный. Я помню, когда меня уже везли из Казани в Институт Сербского, привезли в Бутырку, где я как бы транзитом пробыла еще три недели. Я говорю, я не рассказывала, как было, но когда я при людях сказала, что… когда приехала из Казани в Бутырку, то входила, как в родной дом. Потом Краснов-Левитин привел это мое высказывание. По сравнению с Казанью – да, Бутырка выглядела домом.

Выпустили меня (уже из Института Сербского) двадцать второго февраля 72-го года, и просидела я два года и два месяца без двух дней. Никогда эта цифра «два», ни раньше, ни позже, ничего в жизни не значила, а тут она повторилась двадцать второго, второго, 72-го, два года, два месяца, без двух дней. То есть фантастика какая-то.

Вот я вышла, мама меня встретила, повезла домой. Я узнала, что рядом у Иры Уваровой Лариса Богораз, что она там лежит болеет, побежала сразу туда. Значит, у Иры Уваровой и Юлика Даниэля. Побежала бегом туда, перепила кофе сразу. Детей увидела до того, как бежать в гости, разумеется.

ГОРАЛИК Можно спросить, как они это все воспринимали? Понимали, знали?