Чаткальский тигр

Иван надавил ему на плечо; он, пошатываясь, сел. Иван взял у него ключи и положил себе в карман.

— Сейчас я провожу тебя домой, — сказал он. — Нам не мешает проветриться.

— Нет. Мне надо в Ташкент.

— Тебе надо отдохнуть. Все!

* * *

Кандил-буви открыла дверь и остолбенела. Давно она не видела сына таким. Он стоял, держась за косяк, и покачивался. Глаза были мутные, влажные волосы прилипли к бледному лбу.

— Ойиджан, не сердись… Я был у Шишкина. Мы с Иваном… — сказал Караджан, перешагивая через порог.

Он сразу зашел в ванную и, пустив из крана воду, подставил голову под холодную струю.

А мать суетливо стелила постель и выговаривала:

— Ай, сынок, сынок, заставишь меня раньше времени покинуть этот мир. По краю пропастей ездишь на машине, через реки переправляешься, на высокие горы поднимаешься, можно ли так… То-то у меня сердце весь день не на месте, вот-вот из груди выскочит. Как знала, как знала!..

— Говорю же, у друга был.

— Где же он, твой друг?

— Проводил до порога и ушел. Не дал мне сесть в машину, отобрал ключи и только сейчас вернул. А я разве пьяный? Я хоть на самолете могу сейчас полететь…

— Да-а, полетишь, еще как полетишь. Еще никого не прославила и не осчастливила эта проклятая водка, а ты что же это, а?..

— Это она виновата, она-а! — погрозил кому-то пальцем Караджан, разбрызгивая с волос воду.

Кандил-буви схватила полотенце и принялась вытирать ему голову.

— Все винят ее, сынок, а виноваты сами, что пьют.

— Я не о водке, мать. О ней…

— О ком же?

— О Гулгун. С ума сойду…

— Господи, что с ней? Здорова ли? — Кандил-буви опустилась на табуретку и молитвенно провела по лицу руками. Чуяло ее сердце, что сын сегодня привезет недобрую весть. Изо всех сил старалась отогнать от себя тревожные мысли. А она воображала, как сын в скором времени приведет в дом молодую жену, и радовалась, надеясь на великодушие аллаха. Но чутье ее не обмануло. — Что же она? — еле слышно выговорила старушка, прижимая к груди мокрое полотенце.

— Пока учится, о замужестве и думать не хочет.

Караджан вошел в комнату и, не раздеваясь, бухнулся на разложенную на полу постель.

Мать опустилась возле него на корточки, осторожно разула несчастливца сына, укрыла его тонким одеялом. Он тут же уснул, сладко посапывая, причмокивая губами, словно маленький. Вспомнила, как вроде совсем недавно качала его в колыбели, и улыбнулась. Если бы она могла жизнь свою обменять на счастье для сына, она бы ни секунды не колебалась. Но не от нее зависит — от всевышнего.

Так и просидела она ночь возле сына, как у изголовья больного. То вспоминала прошлое, то молилась богу, то обвиняла его в том, что редко бывает справедлив к людям. И не заметила, как за окном начало светать.

Караджан открыл глаза и увидел мать. Она сидела, облокотившись о колено и подперев щеку рукой. Поутру она всегда, прежде чем разбудить его, садилась вот так рядом с ним и смотрела на него минуту, другую, словно жалея сына и не решаясь прервать его сон. Чтобы она не переживала, он давал понять, что уже давно не спит, только никак не может отважиться открыть глаза. И тогда она ласково говорила: «Пора, сынок. На работу опоздаешь…»

Караджан взял ее морщинистую руку и, прижав к щеке, ласково погладил.

— Поспи еще, сынок, сегодня же выходной, — сказала мать.

Караджан испытывал перед ней неловкость за вчерашнее. Виновато промолвил:

— Не сердись, ладно?

— Беда сына для матери в сто крат тяжелее.

— Все будет хорошо.

— Дай-то бог… Ты же говорил, что ее родители согласны. А я всем родственникам нашим сказала, обнадежила, что вскоре той справим. Хотела принять в твоем доме невестку да и отправиться к себе в кишлак…

— Не горюй, мать, все образуется.

— Как же не горевать? Никому теперь нельзя верить на слово. Обещали дочку уговорить, а сами… Ты же говорил, что ее отец степенный, серьезный человек, бывший фронтовик.

— Да, фронтовик, прекрасный человек.

— Почему же этот прекрасный человек послал дочку учиться, если решил ее выдать за тебя?

— Гулгун сама захотела учиться.

Старушка опустила руки на колени и задумалась. За ночь она осунулась, глаза ввалились, кожа на лице стала пергаментной. Правду говорят, что, если заболел сын, мать в три раза сильнее болеет, а если несчастлив — в три раза несчастливее.

Караджан резко встал и попросил мать прогладить ему рубашку. А сам подсел к столу и, приставив к книге маленькое зеркальце, стал наспех бриться. Рука дрожала, и он в нескольких местах порезался. В нем вдруг опять проснулся инстинкт тигра, лишенного пары, который готов рушить, рвать в клочки все, что окажется у него на пути. Но здравый смысл ему подсказывал, что нельзя поддаваться этому чувству. Чувства слепы.

Караджан переоделся и выскочил из дому. Поселок еще был безлюден. Через несколько мгновений он сел в газик и отправился в Сиджак. «Если Гулгун передумала выходить за меня замуж, об этом не могут не знать ее родители, — решил он. — Кто-кто, а Милтикбай-ака вилять не станет, скажет напрямик».