Чебурашка (СИ)

Осторожно втискиваюсь в нашу маленькую кухню и присаживаюсь на табурет у стола. Внимательно наблюдаю за своим таким взрослым и одновременно юным сыном, перенявшим от меня привычку усиленно заниматься домашними делами в периоды крайнего волнения.

Меня не было от силы пять минут, а Степа уже разобрал пакеты из магазина, вымыл фрукты и сложил их в корзинку на столе, подготовил нарезку из свежих овощей и теперь, закинув на плечо полотенце, одной рукой снимает отвратительную бурую пенку в бурлящей гречке, а другой сыплет соль в куриный бульон.

Я вижу отпечаток смертельной усталости на его лице, нервные движения рук, плеч, скрытую боль и обиду. Мой мальчик… его так легко обидеть. Эту эмоцию в нем я всегда легко могу распознать по тягостному молчанию, по отсутствующему взгляду сквозь пространство, по поджатым пальцам на босых ногах, по розовым пятнам на скулах и пылающим ушам. Более того, эту эмоцию я могу распознать в нем даже не глядя, лишь на уровне инстинктов. По дыханию, по запаху, по израненной энергии, окружающей своего хозяина защитным полем в радиусе полуметра.

Мы молчим.

Гречка кипит и воняет.

Медленно потеют окна.

Надо бы открыть форточку, но я лишь смотрю, как одна за другой сползают по стеклу прозрачные капли, и сквозь влажные дорожки пугает своей чернотой холодная зимняя мгла.

— Сказала ему?

— Сказала.

Бульк. Бульк. Пшшшш…

Капли выпрыгивают из кастрюльки и шипят на электроконфорке, словно гремучие змеи.

Останутся пятна.

— Не надо было.

— Но это было бы бесчестно.

— Ничего страшного. Пережил бы.

— Это было бы бесчестно в первую очередь по отношению к тебе.

Бульк. Бульк. Пшшшш…

— Тебе просто надо было соврать. Почему ты просто не подтвердила версию, что я твой любовник или любую другую дичь из его головы?

Окна плачут. Я встаю и обнимаю сына за широкие плечи, и только после того, как он немного расслабляется, протискиваюсь к окну. Открываю форточку. Поток свежего морозного воздуха обдает лицо, отгоняя мерзкий запах нашего ужина.

Надо все-таки разориться и купить нормальную вытяжку…

Или не надо…

Ну сколько еще в этой квартире будет вонять гречкой? Пару лет? Пока сын не окончит школу и не уедет учиться?

— Степ… Ты же знаешь, я желаю тебе только счастья. Давно надо было сказать ему правду. С самого начала. Как только увидела Матвея. Я просто испугалась. Испугалась, что он заберет тебя у меня. Увезет с собой и я останусь здесь одна. На самом деле это один из самых больших страхов в моей жизни. Прости. Я лишила тебя отца.

— Мам, господи! Ну ты чего?! — ложка с грохотом вываливается из Степиных пальцев, падая на металлический корпус плиты, а сын крепко-крепко обнимает меня со спины. — Меня никто никогда и никуда не заберет! И никого ты меня не лишала! Это все чушь собачья! Ты — лучшая мать на свете!

По стеклу сползает очередная капля.

По щеке предательски катится слеза.

— Лишь отчасти, Степ… Не знаю… Сейчас я уже ни в чем не уверена. У Матвея была такая реакция… такое искреннее удивление… ошеломление. Он едва не лишился дара речи… Кажется, Соколовский действительно даже не догадывался о твоем существовании. Это так странно…

— Как удобно, однако, — фыркает Степа и разворачивает меня к себе лицом. — Вот только не надо его защищать и оправдывать, мам! Только не ты!

Не по-юношески загрубевшие от спорта пальцы осторожно стирают влажные дорожки с моих щек.

— Он не достоин ни одной твоей слезы. Ни одной твоей улыбки. Ни одного твоего слова. Пусть катится ко всем чертям! Он нам не нужен! Мы прекрасно жили без него и дальше будем жить. Я тебе уже говорил, что хочу поступать в архитектурный?

Милый мой сыночек.

Кому, как не мне, знать, что отец нужен в любом возрасте.

— Иди, переодевайся и мой руки, — командует мой генерал, — Через десять минут будем ужинать.

— Степ, мне только куриный бульон, пожалуйста. Никакой гречки. День и так был паршивым.

— Тогда сварю тебе яйцо.

Принимаю душ, переодеваюсь в домашний спортивный костюм, и через пятнадцать минут мы с сыном ужинаем, общаясь на нейтральные темы. Я делюсь новостями о бабке, Степа расправился с гречкой и хрустит огурцами. В какой-то момент слова внутри меня заканчиваются, и повисает тягостное молчание.

Сгребаю со стола посуду в раковину, в кухне свежо и больше не пахнет. Можно и форточку прикрыть.

— И что? Как долго он теперь не уедет? — спрашивает Степа, пока я справляюсь с заедающей ручкой, и в этот момент свет фар от въезжающей во двор машины освещает фигуру Матвея, стоящего ровно на том месте, где я его оставила.

В груди что-то обрывается.

— Я не знаю, милый, правда. Я вымою посуду, иди, ложись. Завтра в школу.

— Давай я, мне не сложно.

— Иди, милый. Домашняя работа меня успокаивает, ты же знаешь.

— Ладно. Спокойной ночи, мам.

— Спокойной ночи.

Сын целует меня в висок и снова крепко обнимает. В детстве он всегда был очень ласковым мальчиком. Он и сейчас очень ласковый мальчик…

— Люблю тебя, сынок.

— И я тебя, мам.

Мам… На самом деле он не часто называет меня мамой. Больше Зоей Павловной. Привычка со школы. Но сейчас Степа будто чувствует, насколько мне важно слышать это короткое, но такое важное слово.